Смерть, идущая по следу… (интернет-версия)

Идём дальше. Семён Золотарёв скромно упоминает о том, что был комсоргом батальона «13 мотоинженерного и механизированного полка» (так дословно, но правильнее, всё же, написать «13 моторизованный понтонно-мостовой полк»). Опять же-шь, пишет он об этом как-то между прочим, не приводя никаких дат (сразу поднимаем глаза выше и вчитываемся в то, как описывал свои назначения будущий изменник Родине А. А. Власов). Сейчас мало кто вспомнит, что комсорг батальона — это, вообще-то, большая должность в войсках. Во-первых, «освобождённая», а во-вторых, офицерская. Золотарёв, однако, в годы войны офицером не был; он являлся старшим сержантом, т. е. был приписан к сержантско-старшинскому составу. Ладно, можно сделать поправку на боевые действия, убыль офицеров, которых постоянно нехватало несмотря даже на ускоренные выпуски в училищах. Должность комсорга имела важную особенность, отличавшую её от всех прочих офицерских должностей в звене «батальон» — «полк». А именно: косморг был первым помощником особиста, выражаясь иначе, это была низовая опора военной контрразведки, источник всяческих сведений о настроениях как солдатской массы в целом, так и отдельных военнослужащих. Ещё одно интересное следствие работы в этой должности — она требовала доброжелательного внимания к подчинённым и умения идти на контакт.

На некоторых форумах, посвящённых трагедии группы Игоря Дятлова, всерьёз обсуждались предположения о возможном конфликте между Золотарёвым и другими членами группы, например, с Дятловым или Тибо-Бриньолем. Мол, мужлан, годящийся в отцы интеллигентным туристам, пытался подмять под себя молодых ребят, «строил» их, скандалил, приставал к девушкам. Родились даже очень странные гипотезы о связывании Золотарёва в палатке (да-да, именно Золотарёва!), основанные на удивительных по своей эфемерности умопостроениях. Предположение о конфликтности Семёна следует признать совершенно оторванным от земных (а точнее советских) реалий. Можно не сомневаться, что человек, бывший комсоргом на фронте, умел находить общий язык с самыми разными людьми — этому искусству его научила сама жизнь. Комсорги поднимали свои подразделения в атаки — и это не пафосное преувеличение, это правда, которую подтверждают все воевавшие ветераны. У комсорга не было шансов отсидеться в блиндаже — он вставал под пули первым, увлекал подчинённых личным примером. Если комсорг был «идиот по жизни» и горлопан, то его после первого же боя находили с пулей в спине — и это не преувеличение, так действительно бывало, сохранились подобного рода военные предания, не отмахнуться от них. Поэтому те политруки и комсорги, кто пережил Великую Отечественную войну в боевых порядках рот и батальонов, были отличными товарищами, справедливыми руководителями и настоящими мужчинами. В этом можно быть уверенным. Лучшая характеристика Золотарёву как человеку и гражданину — его воинский путь и должность комсорга сначала роты, а потом батальона на фронте.

Однако, в данный момент нас интересует не психологический портрет Семёна Алексеевича, а его извилистый жизненный путь. Из чтения его автобиографии он (жизненный путь) яснее не становится. О своих фронтовых дорогах Золотарёв написал предельно скупо и невнятно: весь свой фронтовой путь Семён почему-то свёл к апрелю 1945 гг., когда ему довелось наводить переправы через Одер в составе 13 моторизованного понтонно-мостового полка. А как же 1942 год? а 43-й? а весь 44-й, наконец? Где был Семён Золотарёв и что он делал, если впервые принял участие в боевых действиях аж даже 10 мая 1942 г.?

Поспешим внести ясность: если кто-то решил, что герой нашего повествования надумал обмануть отдел кадров и приписал себе несуществующие заслуги, то это в высшей степени ошибочное суждение. Не забываем, что автобиография Золотарёва была написана 16 июня 1948 г. в Минске, в столице Советской Белоруссии. То было время весьма и весьма непростое. Во всех смыслах. Народ жил очень скудно, декабрьская 1947 г. денежная реформа и отмена продуктовых карточек вызвали рост цен по всей стране. Города за западе СССР стояли ещё неотстроенными. Жителям Минска в 1946–47 гг. годы было запрещено закрывать окна гардинами, поскольку в городе практически не было уличного освещения и свет из окон жилых домов должен был хоть как-то освещать улицы. Это была пугающая пора разгула кровавого послевоенного бандитизма. Кроме того, на свободе ещё оставались во множестве пособники оккупантов, неразоблачённые покуда госбезопасностью. Многие преступники скрывались под чужими именами, использовали чужие документы, а потому кадровые подразделения всех государственных организаций были исключительно внимательны и требовательны к принимаемым документам. Забыть что-то написать в своей автобиографии (да тем более забыть о периоде недавней войны!) значило сразу навлечь на себя самые серьёзные подозрения и вызвать пристрастную проверку. А быть изобличённым во лжи означало в ту пору почти неминуемую дорогу сначала в райотдел МГБ, а потом, глядишь, и в ГУЛАГ.