Смерть инквизитора

Сам того не зная и не осознавая, Майорана, как и Стендаль, пытается не делать того, что он делать должен, чего не может не делать. Прямо и косвенно, своим примером и увещеваниями Ферми и «ребята с улицы Панисперна» принуждают его что-то делать. Но он занимается этим будто бы в шутку, словно на пари. Легко, иронично. Как человек, который на вечеринке в дружеской компании неожиданно начинает показывать фокусы, но, только прозвучат аплодисменты, отходит в сторону, извиняясь и говоря, что дело это нехитрое, так сумел бы любой. Он смутно чувствует, что каждое открытие, каждая находка приближает конец и, когда свершится «то» открытие — полное раскрытие тайны, назначенное ему природой, — наступит смерть. Он сам и есть природа, как растение или пчела, с той разницей, что в его распоряжении своеобразное игровое поле — пусть незначительное, — где он может попытаться обойти природу, перехитрить, может искать — пускай тщетно — лазейку, какую-то возможность бегства.

Практически все, кто знал его и близко с ним общался, а потом писал и говорил о нем, называют его «странным», «чудным». Таким он и был — чудак и чужак. Особенно для институтского окружения. Лаура Ферми рассказывает:. «Характер у Майораны был, однако, странный: чрезвычайно робкий и замкнутый. Утром он ехал на трамвае в институт нахмуренный, погруженный в раздумья. Если его осеняла идея, приходило решение какой-нибудь трудной проблемы или объяснение результатов эксперимента, казавшихся непостижимыми, он рылся в карманах, доставал карандаш и папиросную коробку, набрасывал на ней сложные формулы. Выйдя из трамвая, шел дальше крайне сосредоточенный, с опущенной головой; черные растрепанные волосы падали ему на глаза. В институте он находил Ферми или Разетти и с папиросной коробкой в руках излагал им свою идею». Но едва только другие выражали одобрение, восхищение, начинали уговаривать его все это опубликовать, как Майорана уходил в себя, бормотал, что все это ерунда, не стоило и разговор заводить, и, как только коробка пустела (а с десятком «мачедоний» он, заядлый курильщик, справлялся быстро), бросал ее — вместе с расчетами и теориями — в корзину. Такая участь постигла теорию устройства атомного ядра из нейтронов и протонов, придуманную и просчитанную Майораной еще до того, как ее впервые опубликовал Гейзенберг.

Не исключено (а внимательное изучение его тетрадей как будто и подтверждает это), что он был отчасти склонен к мистификации, к позе: может быть, его теории не рождались внезапно, и поражавшие коллег расчеты делал он не только в трамвае; возможно также, расточение драгоценной влаги научных знаний на глазах у томившихся жаждой было для него просто забавой. Но если в том, что он и впрямь ее расточал, бросая в корзину достойные Нобелевской премии теории, новизну и значимость которых, несомненно, сознавал, что-то и может нас заставить заподозрить мистификацию, позу, то лишь тот способ, каким он это делал, но не причины. Причины были глубокие, смутные, жизненно важные. Сопряженные с инстинктом сохранения. С двойным его проявлением, можем сказать мы сегодня: направленным на себя самого и на человеческий род.

Случай этот — Майорана раньше Гейзенберга разрабатывает теорию строения атомного ядра и не только отказывается ее опубликовать, но и запрещает Ферми упоминать о ней на Физическом конгрессе в Париже (разве что при одном — абсурдном — условии: если Ферми шутки ради припишет ее некоему итальянскому электротехнику — возможно, даже из Римского университета, — чье присутствие ожидалось на конгрессе и которого Майорана не ставил и в грош), — случай этот представляется нам проявлением глубокого superstitio [83] — источника невроза, обратной стороной которого, как и всякого невроза, являются как раз мистификация, театральность, шутка. И когда теория Гейзенберга удостаивается признания и высокой оценки, Майорана не только не разделяет сожалений других физиков из римского института о том, что он не опубликовал эту теорию вовремя, но проникается к немецкому ученому чувством восхищения (обусловленного его самосознанием) и благодарностью (рожденной страхом). Гейзенберг для него — как незнакомый друг: человек, который, сам того не зная, даже не подозревая о существовании Майораны, спас его от опасности, избавил от жертвы.

Может быть, именно потому он легко уступает настояниям Ферми и едет в Германию, в Лейпциг. К Гейзенбергу.

IV

За несколько месяцев до отъезда Этторе в Германию для семейства Майорана завершилось наконец чудовищное судебное дело, вошедшее под их именем в анналы судопроизводства. Дело Майорана. Процесс Майорана. Чудовищным — на основании дошедших до нас документов, речей обвинения и защиты — называем мы его потому, что таковым считаем не столько само преступление, сколько стечение обстоятельств и судебные хитросплетения, в результате коих явно безвинные люди провели восемь лет в заключении, на грани гибели и безумия.