Смерть инквизитора

Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь». Ибо то, что предстает перед нами — обширный сад, посередине которого, как на картине монсу Дезидерио, высятся аркады и фасад церкви — «разрушенной землетрясением», сообщает подаренная монахом брошюра; длинные безлюдные коридоры; пустые кельи с одним окном, где подоконник служит письменным столом (такое решение, говорит монах, высоко оценил Ле Корбюзье); пожелтевшие, источенные червями старинные офорты с изображением основателя ордена, — кажется нам тающим, нереальным, подобным сну, осознаваемому как сон. Но, может, то, что в памяти за первой репликой всплыла вторая, в большей мере обусловлено смыслом нашего путешествия, нашего прихода сюда: быть может, здесь, в этом монастыре, кто-то спас себя от измены самой жизни, изменив готовившемуся покушению на жизнь; после его дезертирства, однако, покушения не прекратились, таяние продолжается, человек утрачивает цельность, растворяется в массе «вещества того же, что наши сны». Не сон ли о том, чем «был» человек, — запечатлевшаяся на обломке стены в Хиросиме тень?

Да, так: предпринять это путешествие, проникнуть в эту цитадель картезианцев побудил нас не дававший покоя слабый след Этторе Майораны. Как-то вечером в Палермо мы обсуждали его таинственное исчезновение с Витторио Нистико, редактором газеты «Ора». Вдруг Нистико отчетливо припомнил: совсем юным во время войны или сразу после нее — в общем, году в 45-м — он оказался вместе с другом в картезианском монастыре, и один из братьев (они ближе к миру, чем отцы, и именно благодаря их активной деятельности те могут вести созерцательную жизнь: время, проводимое отцами за учением и чтением духовной литературы, братья тратят на стряпню и на работу в огороде, часто выходят за пределы монастыря, свободно общаются с мирянами) доверительно поведал им, что под видом отца в обители живет «большой ученый».

Дабы удостовериться, что память его не подвела, он немедленно позвонил другу, который был с ним тогда в монастыре. Тот все подтвердил и уточнил, что брат, сделавший доверительное признание, был внуком писателя Николы Мизази. Но поскольку Нистико — журналист, друг предположил, что его интересует нечто обсуждавшееся не столь давно, нечто более актуальное, нежели след ученого, о котором тридцать лет назад поведал Мизази. И потому он добавил, что, по непроверенным слухам, в монастыре — том самом — находился или находится до сих пор член экипажа самолета Б-29, сбросившего атомную бомбу на Хиросиму.

Савинио [91] говорил, что он не сомневается: Шлиман обнаружил руины именно Трои, судя по тому, что в первую мировую войну их обстрелял английский эсминец «Агамемнон». Разве стали бы орудия вести огонь по развалинам среди степей, не передайся им неослабный гнев Агамемнона? Имена — это не только рок, они — все равно что их обладатели.

«Абсурд и тайна во всем, Хасинта», — говорит поэт Хосе Морено Вилья [92]. Однако же во всем, наоборот, «рациональная» тайна сущностей и соответствий, сплошное тесное переплетение — от точки к точке, от вещи к вещи, от человека к человеку — символов, едва видимых, едва выразимых. Когда Нистико сообщал нам неожиданную, непредвиденную, невероятную новость, которую открыл ему далекий голос друга, мы пережили опыт откровения, опыт метафизический, мистический, испытав не от разума идущую и, однако же, рациональную уверенность в том, что схождение в одной точке двух этих призрачных фактов — независимо от того, соответствуют ли они фактам реальным и поддающимся проверке, — имеет непременно некий смысл.

Подозрение Нистико насчет того, что «большим ученым», о котором тридцать лет назад сообщил ему брат Мизази, мог быть Майорана, и слухи о том, что в этот же монастырь приезжал, а быть может, и находится там до сих пор американский офицер, снедаемый угрызениями совести оттого, что он являлся командиром или членом экипажа рокового самолета, — могли ли они не быть связаны, друг в друге не отражаться, не объяснять друг друга, не восприниматься как откровение?

Но сейчас, следуя за монахом по коридорам, лестницам и кельям, мы не испытываем желания задавать вопросы и заниматься проверкой. Мы чувствуем себя сопричастными тайне, которая тайной должна остаться. Иногда мы о чем-то спрашиваем, но лишь тогда, когда монах оборачивается и испытующе на нас глядит. Он ждет вопросов — все с тем же ясным взглядом, в котором проблескивают недоверие и ирония. Есть ли в монастыре американцы? Нет, сейчас нет; был один, прожил два года. А потом вообще из ордена вышел, склонны заключить мы судя по тому, что говорит он об американцах: сначала горят желанием приобщиться к такой жизни, потом раздражаются, теряют терпение. О том, что ученых среди монахов быть не может, он уже сказал, предупредив наш вопрос. А бывший ученый, бывший писатель, художник? Чуть заметно улыбаясь, он разводит руками.