Смерть инквизитора

Прогуливаясь под портиками, выходившими на площадь, он размышлял о той записке, о строчках, похожих на песенку, о синьоре Дзорни — прекрасной, молодой, стройной и гибкой — и о том, насколько же милей и вожделенней — молнии желания нет-нет да и прорывались сквозь боль — пятидесятилетняя синьора Де Матис.

Ему нравились портики, нравилось в часы досуга под ними гулять. Ни в одном городе его родного острова их не было. Арки делают небо прекрасней, сказал поэт. Может быть, портики делают города цивилизованнее? И не то чтобы он не любил родную землю, но поступавшие оттуда что ни день тяжелые, трагические вести вызывали в нем чувство досады. Не бывая на родине уже много лет, он вне зависимости от происходившего там искал ее в своих воспоминаниях, в ощущении того, что кануло в небытие. Иллюзия, мистификация — типичные для эмигранта, для изгнанника.

Ослушиваться так ослушиваться. С синьорой Дзорни он пошел на риск, и рано или поздно последствия не могли не сказаться. Намеренно не прося ее помалкивать, отчего у всех, особенно у людей ее склада, начинает невыносимо чесаться язык, он сделал все, чтобы внушить ей: дознание ведется исключительно для проформы, оно излишне и тягостно для него самого. И все равно она едва ли так беспамятна, чтобы забыть их разговор, а помня, вряд ли устоит перед искушением поделиться с одной, двумя или тремя подругами, от подруги к подруге известие дойдет до Президента, от которого узнает Шеф, а то и кто-нибудь стоящий выше, куда выше. С синьорой же Де Матис — нет, там он не рисковал совсем: между ними сразу возникла симпатия, почти уговор.

То, что узнал он про обмен записками, вызвало у него вопрос. Адресовался он человеку, способному дать на него точный ответ.

«Туристическое агентство Кублай» доктора Джованни Риети — доктора чего, он так и не знал. Старое знакомство, пожалуй даже дружба, так как положило ему начало проявление человеческой сердечности. Отношения завязались в 1939 году между их родителями: отец Зама, чиновник, ведал записью актов гражданского состояния в том самом сицилийском местечке, где когда-то выпало родиться отцу доктора Риети, еврею. Синьор Риети в отчаянии нагрянул в местный муниципалитет из Рима, надеясь обнаружить в своей метрике зацепку, с помощью которой можно было бы доказать, что собственно евреем он считаться не может. И поскольку таковой не оказалось, ее создали — названный чиновник, мэр, протоиерей, сотрудники муниципальной полиции. Все — фашисты с партийными билетами в карманах, со значками в петлицах; протоиерей же, таковыми не обладавший, был фашистом в душе. И все сошлись, однако, в том, что отдать синьора Риети, его семью, его детей во власть закона, имевшего целью их всех погубить, невозможно. И они в буквальном смысле подделали бумаги, так как, раз человек находился в опасности и впал в отчаяние, для них значения не имело, еврей он или нет. (Какой великой страной была тогда в этих вопросах Италия, а возможно, остается и теперь!)

О дальнейшей участи семейства Риети его семья ничего не знала; и хотя он числил этот случай среди тех, которые, приключившись в первые десять лет его жизни, оставили свой след, эту фамилию он забыл. Но как-то раз на вечеринке в префектуре города, где он жил уже несколько лет, ему представили доктора Риети, который, услышав его имя, принялся расспрашивать, не сицилиец ли он, не из того ли самого местечка и не приходится ли тому чиновнику родней. Они как будто встретились после разлуки.

Виделись они и после, и не так уж редко. Но однажды Шеф весьма тактично намекнул, что не советует ему появляться в обществе доктора Риети слишком часто. И — также не впрямую — дал понять, что высказать подобный совет ему порекомендовали органы, которые в иной стране в иные времена поименованы были компетентными и которые назвать так здесь и сейчас, вероятно, было бы нельзя, хотя кое-что они все-таки знали, по крайней мере — в этом заключался clou [115] речи Шефа — «знали друг друга», на что и тратился максимум усилий каждой из национальных компетентных служб. И, друг друга зная, они, таким образом, знали доктора Риети, состоять с которым в близком знакомстве дозволялось им, а никому из прочих государственных служащих не рекомендовалось, в особенности тем, кто работал в полиции.

Наведываться к доктору Риети Зам продолжал, однако с большей осторожностью, избегая встреч за аперитивом в баре и совместных ужинов в ресторане: заподозрить его в секретной деятельности позволяли проводимые в агентстве досуги и прекрасная осведомленность об экономических и финансовых махинациях, внутрипартийном соперничестве, образовании и распаде группировок, судебных процессах и террористических актах.

Из-за своей болезни и работы, которая с ее обострением отнимала у него все больше времени и сил, Зам не встречался с доктором Риети по меньшей мере два месяца. Тот принял его восторженно и сердечно, радуясь, что видит в добром здравии.