Смерть инквизитора

Дабы просветиться по части сицилийской государственности, не навлекая на себя подозрений, как если бы интерес этот возникал у него невзначай, Велла завел знакомство с семейством Ди Блази: с младшим, Франческо Паоло, который по заданию вице-короля собирал и комментировал королевские рескрипты и уже опубликовал эссе о сицилийском законодательстве, и с его дядьями — Джованни Эванджелиста и Сальваторе, бенедиктинцами, знатоками сицилийской истории. Они встречались у Айрольди, в клубах, во время променада на Приморской площади, «У тетушки Шаверии» на набережной Ромальоло — одном из тех мест, которые вначале облюбовывают себе те, кто стремится быть подальше от толпы и шума, и которые в конце концов превращаются в самые людные и шумные; виделись они и в доме Франческо Паоло, где любили бывать по большей части палермские поэты, писавшие на диалекте, во главе с Джованни Мели, так что разговор почти неизбежно сводился к спорам о поэзии и о сицилийском диалекте, что Веллу, признаться, почти не интересовало; однако известное удовольствие от стихов о женской красоте и от блистательных эпиграмм, разивших, как удар шпаги, он все-таки получал. Слушать стихи, особенно те, что писал Мели, воспевавший ресницы, брови, уста, перси и родинки красивейших женщин Палермо, доставляло капеллану даже больше удовольствия, нежели видеть все это воочию; а эпиграммами на знакомых и незнакомых он упивался как проявлением того презрения к роду человеческому, которым отличался сам. Не презирал он в порядке исключения лишь двух людей: во-первых, младшего Ди Блази, импонировавшего ему своей молодостью и достоинствами, в которых тому нельзя было отказать и которых сам капеллан был лишен, — пылкостью чувства, честностью, прямодушием (возможно, сказывалось сожаление о собственных возможностях, некогда упущенных); вторым был каноник Розарио Грегорио — недосягаемый для презрения и именно поэтому дону Джузеппе глубоко ненавистный.

Помимо всего прочего, каноник Грегорио вызывал у Веллы чисто физическое отвращение: тщедушный и несуразно большеголовый, с толстой нижней губой, на левой щеке шишка, редкие волосы спадают на плечи и на лоб, глаза круглые, неподвижные, и при этом холодное спокойствие, лишь изредка нарушаемое нетерпеливым жестом короткопалых пухлых рук. Каноник Грегорио был самонадеян, строг и педантичен. Словом, невыносим. Его все боялись.

В тот единственный раз, когда между ними состоялся разговор, Грегорио показал себя особенно ядовитым.

— Поздравляю, — иронически процедил он. — Вас должны были бы назначить епископом in partibus infi-delium… [62]

— Почему? — поинтересовался кто-то.

— Насколько мне известно, у капеллана Веллы немалые заслуги: он обратил сицилийских мусульман в христианство и даже заставил их вести себя по-христиански.

Действительно, дон Джузеппе в первых своих опусах, которые монсеньор Айрольди усердно распространял, не очень-то следил за тем, чтобы его мусульмане вели себя согласно правилам и предписаниям Корана; они у него манкировали и молитвами, и омовениями, и дележом добычи. Но с этого момента арабы «Сицилийской хартии» истово молились, совершали омовения, делили добычу; монсеньор Айрольди стоял у Веллы над душой с Кораном в руках и за малейшее пренебрежение верой строго взыскивал — требовал отчета, совсем как у прихожанина на исповеди: правда ли, что ел скоромное в пятницу или не соблюл поста. Смех, да и только. Но этот Грегорио — сущее наказание. Даже взялся изучать арабский специально ради того, чтобы разоблачить дона Джузеппе. «Спрашивается, какое тебе дело? — мысленно выговаривал ему дон Джузеппе. — Я что, кусок хлеба у тебя изо рта вырываю? Приходи ко мне и с глазу на глаз без утайки скажи: ты затеял аферу, на которой можно хорошо заработать, я хочу войти в пай… А я тебе отвечу: прекрасно, давай действовать заодно, барыш пополам… Так нет же, сам не ест и другим не дает; собака на сене, шелудивая, паршивая, бешеная собака на сене, вот ты кто!»

VII

Весь город, от рыбака из Кальсы до князя Трабиа, возмущался и негодовал; как личное оскорбление было воспринято скандальное известие о том, что маркиз Караччоло поселил у себя в доме певицу Марину Бальдуччи.

— Что ему, мало было дам из общества?! — иронически вопрошал дон Саверио Дзарбо, широким жестом обводя Приморский бульвар и парк «Флора», в этот час наполненные женским щебетаньем.

Те, у кого в это время по бульвару или в парке прогуливались жена или сестра, либо сделали вид, что не слышали слов дона Саверио, либо демонстративно удалились. Дон Саверио ухмыльнулся.

— Вы взяли такой тон, что вас в пору вызвать на дуэль, — тихо сказал ему Джованни Мели.

— Разве я называл имена или обозвал кого-нибудь рогоносцем?

— Хуже. Вы имели в виду всех.

— А вы? Разве вы в своих стихах кого-нибудь щадите? — И он продекламировал:

Всё по-французски ныне:
Ревнивых нет в помине,
Привольное житье!
Мое — твое, твое — мое…

— В стихах — другое дело…

— В прозе ли, в стихах ли, рога остаются рогами.