Смерть инквизитора

— Так вы думаете, что один из нас, один из тех, кто читал со мною Розарий, — он подчеркнул это «со мною», — убийца?

— Увы, я так думаю.

— Но почему?

— Почему я в этом убежден? Прежде всего у меня, как у любителя пистолетной и ружейной стрельбы, есть на это ухо; а выстрел донесся низкий, приглушенный, как будто оружие было приставлено к цели, к телу. Я готов побиться об заклад, что ему стреляли в спину и что пиджак вокруг раны обожжен.

— Мы не можем удостовериться сейчас же, нужно дождаться прокурора и врача, — сказал комиссар.

— А дальше? — спросил дон Гаэтано со снисходительностью экзаменатора, который уже решил провалить поступающего.

— А дальше — умозаключение: по-моему, если стреляли не из строя, а издали, с опушки леса например, то выстрелов было бы два или три — из удовольствия стрелять по куче людей.

— А если кто-нибудь засел на опушке, чтобы выследить кролика или зайца, и вдруг выстрелил случайно?

— Так охотятся при лунном свете, — объяснил я, — а сейчас луны нет. И охотятся с ружьем, а мы слышали пистолетный выстрел.

— Это вы слышали пистолетный выстрел. А тот выстрел, что я слышал, можно было произвести и из пистолета, и из ружья, и из бутылки шампанского, — уточнил дон Гаэтано.

— Но убили его не пробкой от шампанского, — сказал повар.

Меня удивило, что дон Гаэтано никак не отреагировал на иронию повара, он только сказал:

— Конечно, конечно, — и исчез.

Прибыл прокурор, и сейчас же следом за ним — врач. Мне сразу показалось, что прокурора я встречал раньше, но я не мог вспомнить, где и когда. Так бывает, когда мы знали человека худым, а встречаем толстым, или наоборот. Но прокурор был не толст и не тощ. Когда взгляд его упал на меня (взгляд сразу после того, что на их жаргоне называется опознанием трупа), я заметил — по пристальности, с какой он смотрел, по тому, как рука его потирала подбородок, — что в его уме происходит то же самое, что и в моем. И когда он вдруг услышал от повара мою фамилию, то посмотрел на меня, как ученик, первым решивший задачу, глядит на товарища, все еще ломающего над нею голову, и сказал:

— Ты помнишь? Выпускной класс, сорок первый год… Или сорок второй?

— Сорок первый… Да, теперь вспомнил: Скембри.

— Скаламбри, — поправил он.

— Конечно, Скаламбри…

— Больше тридцати лет… Я думаю, в другом месте я тебя сразу узнал бы. Но здесь!

— Ты удивляешься, что встретил меня здесь? Я и сам удивляюсь, что я здесь…

Он взял меня под руку жестом старого знакомого:

— Расскажи, расскажи мне…

Мне становилось не по себе. Я всегда тщательно избегал встреч со старыми школьными товарищами и с женщинами, которых любил в юности. Я имею в виду встречи через многие годы. А сейчас мне было не по себе не только из-за самой встречи спустя тридцать с лишним лет, но и из-за места, где мой старый товарищ застал меня, из-за обстоятельств, при которых мы встретились, и еще из-за тех обязанностей, которые он здесь исполнял, и того панибратства, с каким он обращался со мной. Для привязанности, для близости не так уж много значат несколько месяцев в одном классе. Только двое товарищей играли в школьные годы важную роль в моей жизни: с одним я вижусь постоянно, другого не встречал ни разу. Мы все трое были среди последних по успеваемости, но читали множество книг, не имевших никакого отношения к школьной программе, ходили каждый вечер в кино, рассказывали друг другу, в кого влюбились, кого разлюбили… А Скаламбри, насколько я помнил, был как раз из числа отличников — тех отличников, что никогда не давали списать перевод с греческого или с итальянского на латинский (перевод с итальянского на латинский мы ненавидели больше всего как самую бессмысленную изо всех пыток).

Мне нечего было рассказать ему — наоборот, мне хотелось поговорить с ним об убийстве. Но едва я коснулся этого предмета, он уклонился от разговора с небрежной рассеянностью, то ли притворной, выказываемой в силу профессиональной привычки, ставшей правилом, то ли искренней, вызванной тем, что интерес к делу, к своей задаче был для него тесно сопряжен с досадой на этот поздний вызов, на это окружение священников и политиков, из-за которого ему приходилось вести следствие с осторожностью, щепетильностью и осмотрительностью, необычными для него (в этом я не мог сомневаться, все отчетливее вспоминая, каким он был в школе). Как бы то ни было, наш разговор был прерван подошедшим к нам министром. Скаламбри узнал его. Выпустил мою руку — и с этой минуты забыл обо мне.

Министр был приветлив до крайности, мой однокашник не уступал ему. После обмена изощреннейшими любезностями министр сказал наконец:

— Господин прокурор, вы, я полагаю, захотите выслушать впечатления каждого из нас, потому что ни о чем, кроме впечатлений, мы не сможем, я думаю, вам сообщить… Но ведь нас так много, вы сами видите… Позвольте спросить вас, нельзя ли отложить это на завтра, на любой утренний час, какой вам угодно будет назначить…

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Скаламбри.