Смерть инквизитора

И вот, в день aequinoctium vernum [69] 1795 года, в то время как астроном Пьяцци в обсерватории королевского дворца отводил усталые глаза от телескопа, где реки звезд уже впадали в море сна, аббат Велла распахнул окна навстречу радостной волне утреннего воздуха. Он чувствовал себя отдохнувшим, успокоенным, в ладу с самим собой. Сорок четыре года, железное здоровье, ясная голова. Скоро весна, и он тоже чувствовал близость вольной поры, прилив новых сил.

Аббат решил принять ванну — событие это было не менее редким, чем те, которые наблюдал в далеком небе астроном Пьяцци. Согрев в больших медных кастрюлях воду, аббат наполнил посудину из серого мрамора, разделся и, согнувшись в три погибели наподобие американских мумий, которые показывал ему когда-то на Мальте один иезуит, погрузился в воду. Ванна была для аббата чем-то вроде репетиции смерти: все существо его как бы растворялось, тело превращалось в пену ощущений. Сладостно было сознавать, что грешишь. В такие минуты аббат неизменно вспоминал наказ одного из отцов церкви; благодаря феноменальной памяти слова наказа отпечатались в сознании, как на странице книги, и он твердил их про себя, переводя с неподатливой латыни, на которой они были сформулированы, на итальянский. «Если уж вы не можете обойтись без того, чтобы нагим погружаться в воду, — говорил отец церкви, — то хотя бы не касайтесь при этом своего тела руками». И аббат строго держался наказа; его большущие, похожие на разлапистые листья кактуса руки свешивались снаружи, по бокам ванны. И все равно это было блаженство. Арабам оно было хорошо известно. На секунду за колючей, как заросли ежевики, латынью блеснул, окинув томно-любопытным взглядом его нагое тело, взгляд женщины. Аббат закрыл глаза. Задремал. И руки — ее руки! — всколыхнули в ванне воду. Как хорошо, что отец церкви подобной возможности не предусмотрел.

После ванны аббат пил кофе — напиток, который он позволял себе лишь изредка и который готовил и смаковал не без некоторого волнения. Потратив еще какое-то время на одевание и на то, чтобы ликвидировать беспорядок, образовавшийся после столь чрезвычайного события, как мытье, он вышел из дому. Зайдя к племяннице, он взял на чердаке «Египетскую хартию», где она хранилась вместе с другими бумагами, кликнул портшез и отправился к монсеньору Айрольди.

Монсеньор еще лежал в кровати. И хотя со сна соображал туго, кодекс узнал вмиг.

— Ничего мне не говорите! Сначала попьем кофе, а потом расскажете все по порядку… Я уж потерял надежду! Это какое-то чудо!..

Аббат откушал кофию во второй раз.

— Ну, рассказывайте! — воскликнул монсеньор, пока слуга поправлял ему подушки.

Аббат положил «Египетскую хартию» на кровать. Монсеньор жадно схватил рукопись, пристроил ее на коленях, открыл.

— Мне бы хотелось, чтобы ваше превосходительство хорошенько ее рассмотрели, — попросил аббат.

— А что случилось? — встревожился монсеньор. — Ее испортили? — И принялся лихорадочно перелистывать страницы.

— Нисколько, — успокоил его аббат.

— Тогда в чем же дело?

— Ваше превосходительство, у меня к вам одна просьба: будьте так добры, рассмотрите ее как следует… то есть с большим вниманием, чем то, какого вы ее удостаивали до сих пор.

— Однако… — вскинул взгляд на аббата монсеньор; он ничего не понимал и ждал разъяснений.

— Достаточно будет, если ваше превосходительство посмотрит любую страницу на свет. Ну вот, скажем, эту… Надо, чтобы свет падал прямо… Видите, здесь волокна потолще, зернистость плотнее. Словом, есть надпись.

Монсеньор исполнил просьбу и, поскольку был слаб глазами, а в данный момент еще и взволнован, прочел:

— Яунег.

— Ваше превосходительство, — спокойно, даже с оттенком снисходительности произнес аббат, — вы прочли наоборот, здесь ясно написано: «Генуя».

Монсеньор стал ловить воздух ртом и издал звук, подобный предсмертному выдоху:

— Генуя…

— Эта бумага, — пояснил аббат, — как я полагаю, была изготовлена в Генуе, году примерно в тысяча семьсот восьмидесятом; я ее купил несколько лет спустя здесь, в Палермо.

— О боже! — охнул монсеньор и, закатив глаза, разинув рот, откинулся на подушки.

Аббат Велла сидел и наблюдал; в лице его не дрогнул ни один мускул, на губах играла ледяная усмешка.

— Вы меня погубили, — едва слышно, дрожащим голосом проговорил монсеньор. И после долгой паузы — Вас бы следовало арестовать…

— Я к вашим услугам, ваше превосходительство!

— К моим услугам?! — В этот момент монсеньор походил на младенца, которому дали глотнуть желчи ежа; лицо его съежилось, все черты и черточки устремились к центру горечи, каковым был рот и произносимые им слова — Считайте, что вы меня убили и закопали, а на надгробном камне высекли эпитафию, которая увековечила мой позор… И вы еще смеете говорить, что вы — к моим услугам!

— Гнев ваш, ваше превосходительство, вполне оправдан, и я готов…

— Ну, утешил, вот уж поистине утешил! — с горькой иронией произнес монсеньор. И наконец взорвался — Прочь, прочь отсюда, пока я не прогнал вас, как собаку!

IX