Смерть инквизитора

Исповедуй фра Диего учение alumbrados, у одного из трех авторов современных ему свидетельств, если не у всех троих, мы нашли бы не четкое, скажем, определение ереси, но по крайней мере смутное указание на ее природу, как в других отчетах об аутодафе, когда дело касается приверженцев сект, уже выявленных и настигнутых карающей рукой, приверженцев идей, уже разоблаченных и осужденных. Не может же считаться указанием едва обозначенный намек на сексуальный характер провинности. Заметим, кстати, что поведение alumbrados, попавших в руки инквизиции, отличали совершенная пассивность и апатия — как бы крайнее проявление dexamiento [34] к богу. Иными словами — полная противоположность тому, как вел себя фра Диего.

Фра Диего защищается, совершает побег, пытается покончить с собой, убивает. Если бы хоть что-то из этого противоречило исповедуемому вероучению, Матрангу и Бертино так не удивила бы его несгибаемая стойкость, его твердые убеждения.

В теологическом смысле его ересь можно, по-видимому, свести к утверждению, что бог несправедлив, — тем более, по словам Бертино, фра Диего утверждал это не только на костре: Qui tandem, proprius admoto igne, antiquatam suam blasphemiam repetens hanc haereticalem Deus est iniustus, fumosis flammis suffocatus, interiit… [35]. Следовательно, он повторил старое свое богохульство: то было, наверно, последнее еретическое проявление его моральных и социальных взглядов. И естественно предположить, что в минуту, когда он увидел безнадежность своего положения и неотвратимость гибели, отождествляя собственную судьбу с судьбой человечества, собственную трагедию — с трагедией бытия, — в эту минуту от восстания против социальной несправедливости, против беззакония, против узурпации материальных благ и чужих прав фра Диего пришел к обвинению бога. Не к отрицанию его, а к обвинению. И тут вспоминается место из «Истории позорного столба», где Мандзони говорит, как в поисках виновного, дабы иметь, на кого по праву обрушить гневу мысль в замешательстве колеблется между двумя кощунственными крайностями, равно безрассудными: отрицать Провидение или обвинять его. При этом важно, что истину, до которой Мандзони пытался докопаться в документах процесса над мазунами, фра Диего за долгие годы выстрадал телом и душой.

Вполне возможно, однако, что это высказывание было не настолько давним, как хочет уверить нас Бертино, и что первоначально оно звучало иначе. Например, что бог, не будь он несправедлив, не мог бы допустить несправедливости на земле. Ересь, которая основывалась бы на утверждении, что бог несправедлив, не может и тем более не могла в XVII веке иметь большого успеха в плане прозелитизма, то есть способности привлечь значительное число сторонников; между тем похоже, фра Диего удалось найти прозелитов (что как раз сильнее всего и беспокоило священный трибунал).

Во всяком случае, при заговоре молчания современников фра Диего слово это — antiquatam — единственная деталь, позволяющая распознать ересь фра Диего, выдвинуть смелое предположение, что он поднял вопрос о справедливости на земле в исключительно несправедливые времена. Тем и объясняется молчание его современников, их ужас. О, если бы преступление сего святотатца осталось погребенным во мраке преисподней! — вопиет Бертино.

В более близкие к нам времена человек, чьи намерения не отличаются от намерений Бертино и Матранги, приказывает без метафизики и барочной мишуры: мозг этого человека больше не должен работать.

Трагедия, которая повторяется, которая, быть может, еще повторится.

* * *