Смерть инквизитора

Сеттала авторитетно говорит решающее слово, поддерживая заключение коллег: «Я полагаю, что болезнь такого рода, вне всяческих сомнений, привела бы к смерти… и я уверен, что означенные чары были наведены не ad amorem, но ad mortem [46]… Вот все, что я могу сказать на основании собственного опыта и практики наблюдения подобных случаев, а также читанных мною авторов, трактующих данную тему».

И лишь в свидетельстве Сельватико мы находим краткое описание внешности Катерины: «крепкая, но дьявольской наружности». Будь то красивая или уродливая, «дьявольская» для тех, кто в дьявола не верит, может значить «обольстительная». И память наша устремляется — в своих блужданиях она бывает прихотливой, но никогда почти безосновательной — к Волчице Верги. «Она была высокая, худая, и только грудь большая и упругая, как у брюнеток, хоть была она немолода; бледна, как будто постоянно болела малярией, и посреди бескровного лица — огромные глаза и свежие, алые, впивавшиеся в вас губы». Разве что не так худа, но, может быть, употребленное доктором Сельватико «крепкая» относится лишь только к пышной груди. Как бы то ни было — Волчица. «Женщины крестились, когда она шла мимо, одинокая, как бездомная сука, бродяжнической сторожкой походкой голодной волчицы; в мгновенье ока прибирала она к рукам их сыновей и мужей, заставляла их бежать за своей юбкой, просто глядя на них этими своими сатанинскими глазами, пускай бы дело было даже перед алтарем святой Агриппины». Сатанинские глаза — иначе, дьявольские.

И именно Волчица приходит вновь на память при чтении свидетельств кучера семейства Мельци — «auriga» [47] в латинском incipit [48] протокола, — когда тот сообщает о проявлении Катериной любви к нему, о ее ласках и призывах: «И иногда она мне говорила, будто влюблена в мои глаза и будто по ним видно, что я всегда готов скакать (и «скакать», как понимает всякий итальянец, не имеет никакого отношения к лошадкам auriga)». И раз она ему сказала, что ни за что бы не взяла его в мужья, так как всегда бы ревновала и боялась, как бы он ей не наставил «рог-другой». Когда потом он начал мучиться желудочными болями, она его предупредила, чтобы он остерегался порчи, будто бы хотела дать понять, что именно она его околдовала, и снимет порчу, если будет он ее любить. «Однако, — заявляет кучер, — из почтения к хозяину ни разу я не захотел, не вознамерился иметь с ней дело». Вполне возможно, что он лжет: дверь спальни Катерины еженощно оставалась открытой для любого, кто ни пожелал бы с ней «договориться», — для хозяина, равно как и для слуг. Выражение «из почтения к хозяину» звучит у кучера двусмысленно и может означать как нежелание распутничать в хозяйском доме, так и — ежели использовать метафору, употребленную однажды Лениным, — нежелание пить из того же стакана.

Но на второе допущение, которое в лукавых умах следователей не могло не зародиться и явным образом сквозило в адресованных ему вопросах, Сенатор реагирует столь бурно и столь гневно, что это, кажется, должно было бы заронить искру подозрения. «Женщина сия такого качества — поскольку ей лет пятьдесят, она грязна и чрезвычайно безобразна, — что не только я, в мои лета, при всем известной моей строгости, но и никакой юнец сластолюбивый не взглянул бы на нее и, несомненно, ее бы презрел, а посему она могла не совершать содеянного ею надо мной; притом уверен я, что никакими чарами нельзя принудить человека кого-то полюбить. То Дьявол — будто ad amorem — заставляет сотворять обряды, доводящие потом ad mortem. И еще раз я хочу сказать, что никогда не чувствовал к ней ни малейшего влечения — ни во сне, ни как-нибудь иначе, и по причине ее скверного обличья даже было неприятно мне держать ее в доме…»

В этом excusatio non petita Сенатора (excusatio non petita fit accusatio manifesta [49]), или petita косвенно, посредством измышлений и намеков, очевидны преувеличения. К примеру, возраст Катерины: следователи называют ее сорокалетней; мы, делая подсчет ее годам, как исчисляет их она, насчитываем сорок один — сорок два. Что же до уродства, никто иной не говорит об этом с такой горячностью и отвращением, как Сенатор. Мы слышали, Сельватико назвал ее «крепкой, но дьявольской наружности», что означает не «уродливая», а скорей, как выражаются сегодня, «интересная»; безобразной не назвал ее и кучер, который, отрицая, что имел с ней дело и побывал в ее постели, не говорит, что воспрепятствовало этому ее уродство, но — то почтение, которое обязан был он проявить к хозяину. Так же нелегко веровать в ее нечистоплотность, если Лодовико Мельци признает, что, «пока означенная Катерина находилась в нашем доме, она готовила так хорошо и была настолько добросовестна, что лучшего нельзя и пожелать». Держи они в кухарках у себя неряху, это означало бы: нечистота вошла в обычай в доме Мельци независимо от присутствия Катерины.