Смерть инквизитора

Почерпнутые из народных преданий и бреда отдельных лиц, поверья эти учеными служителями церкви аккуратно систематизировались и описывались, затем переходили к проповедникам и — как бы удостоверенные, заверенные — возвращались к народу, распространяясь таким образом еще шире. Прискорбный порочный круг. Сравнивая веру в мазунов с верой в колдовство, Мандзони пишет в XXXII главе: «Цитировали сотни разных авторов, которые по-ученому трактовали или случайно упоминали про яды, чары, зелья, порошки: Чезальпино, Кардано, Гревино, Салио, Парео, Скенкио, Цакиа, наконец, рокового Дельрио, который, если бы слава авторов создавалась на основании соотношения добра и зла, рожденных их творениями, должен был бы считаться одним из самых знаменитых, — того Дельрио, чьи ночные бдения стоили жизни гораздо большему числу людей, чем поход иного конкистадора; того Дельрио, чьи «Магические изыскания» (сжатый очерк всего того, чем бредили в этой области люди вплоть до его времени), сделавшись наиболее авторитетным и неоспоримым источником, более чем столетие служили руководством и могучим вдохновителем к «законным» диким расправам, кошмарном и долго не прекращавшимся». И, выражая лучше нас то, что пытаемся мы выразить, добавляет: «Из вымыслов простого народа люди образованные брали то, что не шло в разрез с их собственными понятиями; из вымыслов людей образованных простой народ брал то, что мог понять и что понимал по-своему; и из всего вместе образовался огромный и запутанный клубок общественного безумия».

И стоило бы скрупулезно проследить, сколько всевозможных подробностей и представлений перекочевали таким порочным путем из «Магических изысканий» иезуита Мартина Дель Рио в сделанные Катериной в угоду инквизиторам признания о себе, о своей деятельности «профессиональной ведьмы».

Хотя Катерина подтвердила то, в чем покаялась в доме сенатора, добавив новые подробности насчет наведенной на сенатора порчи и открыто признав два факта, ставшие несокрушимыми столпами обвинения, — что она подписала кровью договор с дьяволом и что, осознавая, с кем имеет дело, «договорилась» с ним и испытала величайшее наслаждение, — поставленный в известие об этом Капитаном Юстиции сенат распорядился тем не менее, чтобы угодным курии образом и в удобное для нее время Катерину подвергли пыткам с целью выяснения иных истин. Однако «пытка есть не способ обнаружения истины, а предложение сознаться в преступлении как преступнику, так и невиновному, и посему ведущий не к обнаружению истины, а, напротив, к ее сокрытию» — что судьи знали и тогда, до того, как Пьетро Верри написал свои «Рассуждения о пытках», известно это было испокон веков. Умом и сердцем понимал это всегда и всюду каждый не лишенный оных человек, и немало находилось пытавшихся уведомить, предупредить об этом тех, кто был умом и сердцем обделен.

Но сенат и курия стремились не дознаться истины, а сотворить чудовище — олицетворение наивысшей степени дьявольщины, профессионального зла, которым бредили изобилующие классификациями и описаниями руководства по демонологии. В общем, Катерину пытками старались вынудить к подобному же бреду. И ей не остается ничего иного, как требования эти исполнить. Поскольку в распоряжении, отданном сенатом, названы два вида пыток — веревкой и доской, какой из них подвергли Катерину, мы не знаем — может быть, обеим. После чего она вновь заявляет о своей готовности сказать всю правду. И начинает с сообщения, что найденное в сундучке ее письмо прислано ей братом Амброджо, написано рукой его сына Джованни и речь идет в нем о здоровье ее мужа, Бернардино Пилотто, «который бил баклуши, а я должна была из кожи лезть, чтоб содержать его» (и непонятно, то ли муж ее на тот последний день 1616 года уже умер, как она утверждала прежде, то ли еще жив — что заставляет усомниться, будто пытка может прояснить даже самые маловажные истины).