Смерть как сон

– Я родился во время войны… – глухо произнес он, продолжив свою работу как ни в чем не бывало. – В сорок третьем. Отец служил в морской пехоте. После учебки он вернулся в отпуск и именно тогда зачал меня. Вернее, думал, что зачал. Отец был тяжелым человеком. Грубым и беспощадным. Я позже много раз спрашивал маму, как ее угораздило выйти за него. Она так и не смогла объяснить этого ни мне, ни, казалось, себе. Лишь все время повторяла: в молодости на все смотришь по-другому.

– Моя мать говорила мне то же самое, – сказала я.

– Когда отца призвали в действующую армию, мать впервые после замужества оказалась предоставлена самой себе. Ее сыновьям было всего четыре и пять. Мама обрела свободу. На нее больше не кричали, не поднимали руку и не домогались по ночам, как раньше. Она очень долго молила Бога об избавлении, и в конце концов Господь внял ее молитвам – послал ей в помощь войну.

Уитон усмехнулся.

– Спустя месяц после того, как отец погрузился на корабль и отбыл на Тихий океан, в наш дом постучался незнакомец. Он попросил напиться. Мама говорила, что он заметно хромал. То ли это была травма, то ли какая-то болезнь. Но хромота уберегла его от армии. Он работал на правительство, был художником. Мама влюбилась в него с первого взгляда. Она боготворила искусство. От тети – моей двоюродной бабушки – ей перешла по наследству книга «Шедевры западного искусства»… А художник… задержался у нас на пару недель. А когда наконец уехал, мама поняла, что беременна. Она не знала, где его искать. Он лишь обронил как-то, что сам из Нового Орлеана.

О мой Бог…

– Я родился на две недели раньше срока, – продолжал Уитон, быстро водя кистью по холсту. – Время было удачное. Все выглядело так, будто меня зачал отец. К этой версии до поры до времени никто бы не подкопался.

…Отец вернулся с войны другим. Но если раньше он был просто тяжелым человеком, то теперь стал абсолютно невыносимым. Он был в плену у японцев, и те с ним что-то такое сделали… Не знаю, что именно… Он стал молчуном и религиозным фанатиком. Но бил маму столь же жестоко, как и прежде.

…Он быстро подметил, что мама относится ко мне иначе, чем к другим сыновьям. Она объясняла это тем, что я был самым слабым. Отец пытался учить меня «жизни», но мама противилась. В конце концов они заключили нечто вроде соглашения. Мама купила мне нормальное детство, заплатив за это рабским послушанием. Отец получал все, что хотел. Его слово было законом. В быту, в постели, везде… И лишь когда речь заходила обо мне, мама получала право голоса.

…Братья работали на ферме и охотились вместе с отцом на каникулах. Я жил иначе. Мама дала мне достойное воспитание, много читала. Как-то скопила денег и купила бумагу и краски. А однажды предложила скопировать одну картину из своей книги, потом другую… Братья, понятное дело, насмехались надо мной, но втайне – я это чувствовал – завидовали черной завистью. Они поколачивали меня всякий раз, когда знали, что это сойдет им с рук. Но мне было плевать. Летом мы с мамой проводили дни в старом сарайчике в лесу. Это была наша тихая гавань.

Лицо Уитона становилось все более отрешенным.

– Сарай стоял посреди небольшой поляны, окруженной со всех сторон вековым лесом. И еще там протекал ручей. Часть крыши давно обвалилась, но мы не обращали на это внимания. Солнце проникало сквозь дыру золотистыми лучами, совсем как в католических храмах.

– Вы там рисовали? – спросила я и тут же высказала догадку: – Вы рисовали свою мать?

– А кого же? К тому времени я уже вырос из «Шедевров западного искусства», мне хотелось отражать на холстах что-то свое. Мама приносила из дома разные наряды, которые покупала во время своих редких поездок в город. Отцу она их никогда не показывала. Легкие, как перышко, газовые платья, ночные сорочки… знаете… до пят… На картинах старых мастеров натурщицы часто изображались в таких… Я рисовал ее с утра до вечера, мы болтали, смеялись, а когда солнце уходило, возвращались домой… Если то страшное ранчо, конечно, можно было назвать домом…

– В конце концов что-то случилось, не так ли? Что?

Уитон замер, словно в нем закончился заряд. Губы его беззвучно шевелились. Так прошла минута. Потом он вновь коснулся кистью холста и своим обычным голосом продолжил:

– Когда мне было тринадцать, я стал интересоваться разными… новыми вещами. В маминой книге женщины часто изображались обнаженными. Мне тоже хотелось писать с обнаженной натуры. Как-то я признался в этом маме, и она меня поняла. Но нам требовалось соблюдать осторожность… Иногда отец подряжался на заработки в город, а братья в это время охотились вдали от дома. И лишь в такие дни мама могла позировать мне обнаженной.

Вода в ванне была холодной, но лицо мое горело огнем. Я понимала, что мы наконец подобрались вплотную к самому сокровенному, что таилось в душе Уитона.

– Вы были… близки со своей матерью?

– Близки? – нахмурился он. – Мы были с ней единым целым.

– Я имела в виду другое…