Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Странным образом меня совершенно не занимал вопрос, вернется отец когда-нибудь обратно или навсегда исчезнет с придуманными мною персонажами. Меня волновал не столько его уход, сколько более важное обстоятельство — нельзя пропустить появление в нашем доме Беллы и убийцы. Я хотел их увидеть и узнать. Главное, чтобы отец именно при мне бросил нас, пусть даже не на месяцы, а навсегда. Поэтому я каждый раз внимательно изучал посетителей, которые дожидались отца в зимнем саду, а если они сразу проходили в отцовский кабинет, то подкарауливал их на выходе.

Особенно волновали меня внезапные ночные визиты. Раза два в неделю к отцу приходили за лекарствами уже после закрытия аптеки. Для этого отец поставил в коридоре запиравшийся на ключ шкафчик с таблетками от головной боли, жаропонижающими пилюлями, бинтами и пластырем. Иногда этих домашних запасов оказывалось недостаточно, тогда отец набрасывал пальто и отправлялся вместе с ночным посетителем в аптеку на Рыночной площади, чтобы срочно выдать необходимое лекарство. Если я к этому времени уже лежал в кровати, то, дождавшись, когда отец выйдет в прихожую, подкрадывался к перилам лесенки, ведущей на второй этаж, и через просвет между невысокими витыми колонками разглядывал нежданных гостей.

Чаще всего это были женщины. Смущенные, они стояли перед отцом и, поминутно извиняясь, просили помочь. Отец молча читал рецепт или выслушивал симптомы болезни, склонив при этом голову набок и чуть прикрыв глаза. Потом он принимал решение. Подойдя к шкафчику, доставал коробочку или темную склянку, вручал лекарство и кратко, четко объяснял, как им пользоваться. Если за лекарство полагалось платить, то отец велел приходить с деньгами завтра в аптеку. Дома отец никогда не брал деньги за лекарства. Оттого ночной посетитель вновь испытывал неловкость. Он предлагал отцу какой-либо документ или залог. Отец отказывался и от того и от другого. Он считал авторитет своего положения и своей профессии наилучшей гарантией, и сейчас я уверен, что он принимал деньги на следующий день именно в аптеке лишь для того, чтобы лишний раз получить подтверждение этого авторитета.

Если ночные посетители были мне незнакомы, то я ложился в постель не раньше, чем они уходили из дома. А если отец отправлялся с чужим человеком в аптеку, то я дожидался в постели его возвращения, и, только услышав, как он, вернувшись, закрывает дверь, а мать как всегда спрашивает, неужели случай действительно такой неотложный, я спокойно засыпал.

Так таинственным, запретным для меня отцовским кабинетом и его секретами порождались мои самые необузданные фантазии и сильные душевные переживания. В этот же кабинет нам с братом надлежало являться, когда над нами вершился суд и нас наказывали за какие-либо проступки. Если отец требовал нас к себе в кабинет на пару слов, то все мои фантазии мгновенно меркли, а отец лишался загадочного прошлого и становился просто строгим и раздражительным человеком; он был моим отцом, и только, мог сурово наказать, но никогда бы не смог дождаться визита красавицы Беллы и убийцы в черном цилиндре.

Доктор Шподек

Закрыв в конце июня практику, я поехал с семьей и Кристиной на лесной хутор в нескольких километрах от Гульденберга. Этот хутор я купил за год до начала войны, чтобы ездить туда в отпуск. С тех пор как я сократил часы приема пациентов, я каждый год провожу на хуторе почти все лето. Мне нужны лесная тишина и полное одиночество. Может, как раз такого тихого уединения я тщетно искал всю жизнь? Может, я был бы счастлив, не втемяшься в голову отцу дать высшее образование именно мне, а если бы при всей безысходной нужде и глупых юношеских мечтаниях я имел какую-то возможность отказаться от его подачек, я, пожалуй, стал бы менее продажен.

Слишком поздно. Теперь даже шелестящая на ветру листва не навевает душевного покоя, и тишина нужна мне лишь потому, что я уже слишком стар и слаб, чтобы что-то круто изменить, пойти иным путем, зато достаточно разумен, чтобы понимать, насколько тщетны отчаянные попытки задним числом придавать смысл напрасно истраченной жизни — не лучше ли при всей ее напрасности с достоинством довести эту жизнь до конца?

Чердак летнего дома переоборудован в просторный кабинет с парой окон на южной и на северной стороне. Там наверху я сидел по утрам. Три-четыре часа ежедневно я работал с историями болезней — пополнял новыми сведениями материалы о тех случаях, за которыми следил на протяжении ряда лет. Это были наблюдения, которые ни сами по себе, ни из-за моих комментариев не претендовали на особую значимость, но позволяли мне сравнить их с тем, что я слышал когда-то на лекциях профессора Рауша, и с различными публикациями; вот таким образом я предавался моей невинной страсти. Я не собирался издавать свои записи. Я боялся, что в них специалисты сразу же разглядят провинциала, которому в научной работе приходится полагаться лишь на случай. Жизнь была и без того убогой, поэтому я не хотел, чтобы она стала еще и смешной.