Смерть меня подождет

-- Послушай, Василий, -- говорит он деловито. -- Вернешься домой из больницы, посади мне новую сплавную сеть.

-- Ты думаешь, я смогу работать? -- и в его голосе появляется какая-то надежда.

-- Ряж сплетешь сам, ячею делай покрупнее, высоту сети пускай с метр, думаю, хватит.

-- Конечно, хватит. А дель и грузила у тебя припасены?

-- Все лежит дома у Нюры.

-- Сеть-то тебе понадобится нынче, да успею ли я скоро вернуться из больницы?

-- Там тебя не задержат, а дома поторопишься, -- и Кирилл начинает укладывать его с такой нежной заботой, что ему удается совершить чудо, утешить больного. Василий Николаевич вдруг смолкает, успокаивается и, обнадеженный, засыпает.

Шальная туча заслонила солнце. С неба упал на тайгу журавлиный крик. Вот и осень пришла, не задержалась. Взглянул на голец и удивился: вершины уже политы пурпуром, уже пылают по косогорам осенние костры. Но долина еще утопает в яркой зелени тайги.

Осень здесь обычно короткая. Незаметно отлетят птицы, притихнут реки, оголятся леса и нагрянут холода. Зима часто приходит внезапно вместе со свирепыми буранами, и надолго, больше чем на полгода, скует землю лютая стужа. Чувствуется, скоро наступит этот перелом в природе, а работы у нас здесь еще много, слишком много...

-- Чайку не хотите? -- спрашивает Трофим и вдруг вскакивает, настораживается.

-- Копалуха!.. -- говорит он таинственным шепотом.

"Ко-ко-ко-коо-коо..." -- доносится ясно из чащи.

Трофим бросается в палатку, шарит в вещах, достает мелкокалиберку, долго ищет по карманам патрончики. В глазах азарт, второпях не может зарядить винтовку, а из лесу доносится четко:

"Ко-ко-коо-коо..."

Трофим скачет на звук, спотыкается о колоду, на кого-то чертыхается. Давно я не видел его в такой горячке.

-- Стой, не стреляй, своих не узнаешь! -- и я вижу, как перед Трофимом из-за ольхового куста поднимается Филька. Морда довольная, будто только что кринку сметаны съел.

-- Это ты, дьявол, кричал?

-- Троша, не сердись, в наш век всему есть оправдание! Вот послушай, -Филька усаживается на валежине, прикрытой густым мхом, предлагает рядом место Трофиму и начинает рассказывать.

Слова он выпаливает с каким-то треском, беспрерывно жестикулирует руками, как бы стараясь восполнить ими то, что не может выразить языком. Одновременно ему помогают и глаза, и брови, он гримасничает, то вскакивает и начинает наглядно изображать какую-то сценку, то тычет себя в грудь кулаком. Словом, Филька весь, как есть весь, участвует в рассказе, где, чаще всего, герой он сам.

Вот он любовно кладет свою руку на плечо Трофима.

-- Я хотел тебя, Троша, поманежить. Побегал бы ты по чаще, поискал бы копалуху, да побоялся, как бы по мягкому месту свинцом не угадал. Вчера меня за такие дела чуть-чуть не столкнули в пропасть. Стою на скале, вас караулю, орешки стланиковые пощелкиваю, а наши все сидят на берегу, насупились, как сычи перед непогодой, ждут, когда я пальну из ружья, знак подам, что вы плывете. Дай-ка, думаю, развеселю их малость. Разрядил винтовку, приложил конец к губам и заревел по-изюбриному. Вот уж они всполошились! Хетагуров кинулся в палатку за пистолетом. Кирилл Родионович схватил карабин, в лодку, второпях чуть было не утоп. Кое-как переплыл -- и давай скрадывать... Мне-то хорошо видно сверху, как он вышагивает, словно гусь, на цыпочках, глаза по сторонам пялит или вытянет шею, прислушивается. Чудно смотреть со стороны, страсть люблю!.. Вижу, он уже близко. Приложил я к губам ствол, потянул к себе воздух, ан не ту ноту взял, сфальшивил, ну и сорвалась песня. Родионыч сразу смекнул, в чем дело, бежит ко мне, ружьем грозится. Ну, думаю, Филька, конец тебе, добаловался. Стопчет, и пойдешь турманом в пропасть. Да хорошо, не растерялся -- давай стрелять в воздух, а сам кричу: плывут, плывут! Тот сразу размяк, остыл. "Ну, черт желтопузый, -- говорит он -- твое счастье, а то бы уже бултыхался в Мае!" А меня, веришь, смех распирает. Где плывут, -спрашивает Родионыч и конкретно хватает меня одной рукой за чуб, а другой за сиденье. -- Показывай, где плывут?! -- У меня мозга сразу не сработала, не знаю, что соврать. И вдруг от вас выстрел. Тут я ожил, попросил повежливее со мной обращаться.

Спускаемся мы со скалы к реке, я и говорю ему: пусть Хетагуров не охотник, сгоряча бросился, а ты, Родионыч, чего махнул через реку, неужто поверил, что в августе может реветь изюбр?

-- Тебе, черту, шуточки, -- отвечает он, -- а я, посмотри, поранил ногу.

-- К чему ты людей баламутишь? -- спрашивает, уже успокоившись, Трофим.

-- Так ведь, Троша, живем мы только раз, как сказал наш великий Саша Пресников, а он это точно знает. От такой кратковременности я и шучу.

Филька давно работает в экспедиции. Родных у него нет, семьи тоже, и никакой Наташки, весь он тут с нами. Филька принадлежит к категории людей, для которых жизнь в городе или в деревне -- тюрьма, а всякое накопление ценностей -- тяжелая ноша. В нем живет дух бродяги. Это и привело его к нам в экспедицию несколько лет назад. Тут он и обосновался.