Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Я вскакиваю. Выше, за границей кустарников, виднеется снежное поле. Бегу туда. Соскребаю пальцами с камня мокрый снег, сжимаю в комок. Тороплюсь назад.

Трофим слышит приближающиеся шаги, поднимает голову, пытается опереться на локоть левой руки.

— Нина? — В его голосе томительное ожидание.

— Это я, Трофим. Сейчас напою тебя.

— Где же Нина? — Он сразу мякнет.

— Придёт, клянусь, сейчас будет здесь. — Но мои слова, кажется, не задевают его слуха.

Я набираю в рот снега, потом припадаю к раскрытым губам Трофима. Он медленно глотает воду. Хочу положить его голову себе на колени, но вдруг ясно слышу голос Михаила Михайловича.

— Угу-гу!

— Трофим, Нина идёт!

Больной оживает, пытается приподняться. Невидящими глазами он шарит по пространству. Холодеющими пальцами Трофим ловит мою руку, и я чувствую, как весь он стынет, как невероятным усилием пытается удержать жизнь. Сердца не слышно. Мне страшно — он умирает. Я освобождаю руку, обнимаю, целую его тёплые губы. Тут, на губах, ещё остатки упрямой жизни, уже вытесненные к самому краю.

— Трофим, ты меня слышишь? Нина близко.

Он весь напрягается.

— Смерть меня подождёт! — чеканит он слова.

Я вскакиваю. Поднимаюсь на гребень. Вижу своих. Они торопятся ко мне. Впереди бежит Нина. Я ловлю её, прижимаю к груди.

— Где он?

— Трофим умирает, ждёт тебя… Наберись мужества, спокойно проводи его.

Она дико смотрит мне в глаза, вырывается из рук, бежит к лощине.

Я помогаю ей спускаться к стланику. Увидев лежащего на россыпи Трофима, она останавливается. Какое-то короткое время колеблется, жуёт пальцы. Затем медленно опускается на колени, будто врастает в землю.

— Троша— Что же это!… — её голос обрывается.

Трофим дрожащими пальцами ощупывает её лицо. Пальцы соскальзывают на правую щеку, находят знакомый, еле заметный шрам.

— Вот… и дождался… — еле слышно выдыхает он

— Зачем же ты умираешь!… — кричит Нина и с рыданием падает на его грудь.

Из туч блеснули косые лучи солнца. Словно от их прикосновения на лбу у больного вдруг исчезли мелкие росинки пота, и на лице застыло такое спокойствие, будто он доволен, что навсегда покидает беспокойный мир.

…Через час мы перенесли покойника вниз на крошечную полянку, затянутую бледно-жёлтым ягелем. Филька поднялся на вершину гольца, посмотреть, не осталось ли там записок Трофима, а мы с Михаилом Михайловичем должны были готовить могилу.

Нина спустилась позже. Разбитая, в беспросветном отчаянии, она подошла к Трофиму, опустилась на землю.

Место для могилы выбрали под толстой лиственницей, выросшей на небольшом пригорке. Руками содрали растительный покров у основания корней. Затем ножами разрыхлили землю, выбрасывая пригоршнями. Ниже под землёй оказалась мелкая россыпь. Копали, пока не добрались до скалы.

Кто мог подумать, что здесь, в безлюдных горах, найдёт себе могилу Трофим, так страстно любивший жизнь!

Снизу подошёл весь отряд. Людям трудно было поверить, что перед ними лежит мёртвый Трофим, бесстрашный человек, которого не могли сломить ни пороги, ни снежные лавины, ни первобытная тайга, ни поднебесные вершины. Смерть была бессильна одолеть Трофима в честном поединке: она настигла его предательским ударом из-за угла.

На его левой руке часы, уцелевшие от грозы и пожара, пережившие хозяина. Они продолжают отмерять время, уже не нужное Трофиму. Мы не сняли их, пусть идут с ним в могилу.

Филька ничего не нашёл на гольце, всё сгорело. Принёс только полотнище от палатки. У кого-то из ребят нашлась пара чистого белья. Когда переодевали покойника, я снял с его шеи сафьяновую сумочку, завещанную мне ещё на Аяне. Мы завернули его в полотнище, хоронили по-походному, без гроба.

Чёрные тучи давят на горы. В вышине гудит ветер, точно тысяча арф провожает Трофима в последний путь. Люди стоят на коленях в печальном молчании, склонив обнажённые головы. Никто не говорит, не плачет. На суровых лицах застыла скорбь.

Последней прощается Нина. Молча она опускается на колени, откидывает край плащ-палатки, прикрывающий лицо Трофима, целует в губы, не уронив ни единой слезинки. И пока засыпаем могилу, накладываем над нею холмик, она стоит у изголовья, точно надгробие, измученная, захваченная ужасным чувством беспредельного одиночества.

— За что так жестоко!… — шепчут её дрожащие губы.

Потом она опускается на могилу, припадает грудью к сырой, пахнущей вечностью земле, и налетевший ветер накрывает холмик густыми прядями её волос…

…Пока товарищи будут делать обелиск и оградку, я хочу выйти на вершину Сага, чтобы один на один разобраться во всём, что случилось. Зову Бойку. Идём медленно — некуда торопиться. И как бы ни хмурилось небо, как бы ни стонал ветер по расщелинам, всё это уже, кажется, не трогает, не касается меня.