Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

В долину незаметно спускается прохладный вечер.

Я встаю — размять онемевшие ноги. За горою достывает закат. Над ним сгущается синева ночного неба. Послушная мечта уносит меня далеко, к родному дому…

Вот предо мною далёким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве, впервые, я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачную песню оленя.

Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унёс с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать её.

Я ушёл далеко от кавказских хребтов и могучих южных лесов, но живу до сих пор их заповедным наказом…

— Ну вот и готовы лапти, -- возвращает меня к действительности Василий Николаевич, — отплясать, что ли, на радостях!

Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и мы ложимся спать…

Утро. Солнце уже поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит лёгкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб, лёжа на хвойной подстилке, по-детски лениво потягивается и глядит в небо. Он провёл почти двенадцать часов в беспокойном сне.

— Как дела, Глеб? -- спрашиваю я.

— Лучше, чем на коряге, только тело болит, будто корова изжевала всего…

— Идти сможешь?

— Пойду…

За завтраком он ест жадно, много, неразборчиво. И странно, вновь перед нами тот самый Глеб, который два дня назад поражал всех ленью и равнодушием…

Ещё солнце не обогрело землю, а мы уже шагали с рюкзаками на плечах по замшелой тайге. Всюду бурелом — след пронёсшегося урагана. Земля, напоенная до отказа дождём, размякла, вспухла, болота разлились озёрами. Куда ни ткнёшься — вода и вода. Нам пришлось долго петлять по равнине, выискивая более возвышенные места для прохода, и только в обеденное время увидели под знакомой скалою дымок костра.

Нас встречают жители стоянки.

— Живой! — кричит Улукиткан, увидев Глеба, и, здороваясь, долго держит его руку, всё ещё не веря своим глазам. — Это как же? — удивляется он.

— Что вы на тот свет меня сталкиваете, не хочу, вот и всё! — повеселев, кричит Глеб.

— Правильно, Глебушка, — заступается Василий Николаевич. — Там и без нас народу много, а тут и веселее, и работы непочатый край!

Трофим, обняв Глеба, тискает его в каком-то безудержном порыве. А тот, обрадовавшись такому радушному приёму, дико гогочет, широко разевая зубастый рот. Освободившись из объятий, он заголил рубашку и стал хвалиться багровыми пятнами на животе.

— Видишь? Ну и прокатило меня! Одни, брат, страсти!

Ошеломлённый появлением «утопленника», Трофим поглядывал то на нас, то на Глеба.

— Значит, поторопились с отправкой тебя на тот свет, поживи ещё, поживи, — говорит он улыбаясь. — Наделал ты хлопот! Тут одна инструкция по вашему брату, по утопленникам, чего стоит! Утонуть-то что, а вот попробуй отчитаться за тебя!

— Однако, счастливый, рубашка на тебе, смерть не берёт, — говорит, ощупывая Глеба, Лиханов. — Там, смотри, на лиственнице Трофим что-то писал про тебя, ходи и читай.

Я пошёл вместе с Глебом. На толстой лиственнице была стёсана кора и сделана надпись:

«ЗДЕСЬ 12-го ИЮНЯ 1951 ГОДА УТОНУЛ РАБОЧИЙ ЭКСПЕДИЦИИ ГЛЕБ БЕЗРУКОВ. ЕГО ВМЕСТЕ С ОСТРОВОМ СМЫЛА ВОДА».

Глеб долго читал надпись, как бы вникая в смысл каждого слова, проверял, не вкралась ли какая ошибка, но вдруг рассмеялся детским, наивным смехом:

— А зарплату-то теперь мне будете платить? Может, по месту жительства, с того света, получать придётся?…

— Смейся, да не забывай, почаще оглядывайся, чтобы на старую стёжку не выйти, будешь кулаком слёзы вытирать, — говорил подошедший к нам Трофим.

НА ПОДСТУПАХ К ИВАКСКОМУ ПЕРЕВАЛУ

Перед нами Становой. Глеб не унимается. Ненастье над перевалом. Чудесный альбинос.

Устье Лючи теперь имеет широкое горло, более ста метров, за счёт исчезнувшего острова. На его месте образовалось галечное поле, заваленное огромными деревьями, принесёнными рекою с вершины. Тут им, вероятно, и доживать свой печальный век, ибо унести их дальше сможет только новая большая вода. На последнем километре в Лючи вливается несколько рукавов из Зеи, это серьёзное предупреждение, что скоро район слияния рек подвергнется большим изменениям, на «торжественном» начале которых нам довелось присутствовать.

Пустынно стало на устье Лючи без острова. Почему-то подумалось: куда девались его обитатели, считавшие остров своей родиной? На его берегах жили беззаботные кулички, хлопотливые трясогузки, в чаще густого леса держались пеночки, дрозды. У изголовья, на полузасохшей лиственнице с обломанной вершиной, было гнездо скопы («рыбака»). На острове у всех пернатых обитателей имелись свои излюбленные места на вершинах елей, на тополях, откуда разодетые синицы встречали песнями восход и провожали солнце. Там был свой маленький мир, отгороженный от большой тайги речными протоками. И вот его не стало.