Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Спускаемся вниз. Вот и озеро. Мы стоим на его каменистом берегу. Оно действительно большое, густо-чёрное в тени и почти бирюзовое под солнечным светом. На его гладкой поверхности ни единой морщинки, ни единого всплеска, будто оно навеки застыло вместе с отображёнными в нём скалами, небом и одиноким облачком. Но прошумел ветерок, и озеро всколыхнулось серебристой рябью, словно стая каких-то невидимых птиц, пролетая мимо, коснулась крыльями его поверхности.

Озеро мёртвое, в каменном ошейнике. К нему не ведут звериные тропы, поблизости не живут птицы, отступила далеко от края и зелень. Только бури иногда прорываются к этому уединённому водоёму, чтобы гулом волн разбудить спящих на дне его горных духов. Так и хочется поверить, что именно духи из этого водоёма воют на хребте в непогоду.

Проходим седловину. Чуть заметная звериная тропинка, по которой только что прошли бараны, ведёт нас на верх западной скалы. Она буквально подавляет нас своею неприступностью. Под ногами ветхие ступеньки, узкие, обманчивые. Тропинка бежит по ним, огибает нависающие карнизы, рвётся, скачет, исчезает.

Трофим задаёт быстрый темп. Мы с Кучумом отстаём — крутизна слишком велика. И чем выше, тем труднее, опаснее.

Мой спутник явно изматывает силы. Не слишком ли он понадеялся на себя? Кажется, да. Не добравшись до верху метров тридцать, он пластом падает на плиту, не может унять разбушевавшееся сердце.

— Ты ещё не совсем поправился, к чему гонка?

— Хотел испытать себя. Но вы не беспокойтесь, я пойду до конца.

— Разве есть другой вариант?

На верху отрога небольшая поляна среди крупной россыпи, усеянная одинокими цветами. Как приятно увидеть среди древних развалин свежую, жизнеутверждающую зелень. Тут и куропаточья трава, с плотными вечнозелёными листьями, мытник шершистый, соссюрея розовая, горлец узколистый, одуванчик монгольский, а там, где повлажнее почва, растёт густо-зелёный сибирский лук. Жители альпийских лугов выбрались из ущелий ближе к солнцу, чтобы отпраздновать на крошечной площадке запоздалую весну. Меня всегда удивляет и радует это сожительство на большой высоте вечно холодных камней с хрупкими живыми организмами, случайно попавшими на бесплодные вершины.

Мы заполняем гербарную папку, набираем за пазуху луку и шагаем дальше. Всюду нас подкарауливают пропасти. За нами следят безмолвные вершины Станового.

Тропа не всегда доступна, часто теряется, и тогда на помощь приходят рогачи с хромым вожаком. Они нет-нет да и промелькнут где-то впереди, в складках гор. Стадо определённо целится на запад, ведёт за собою и нас.

Мы не торопимся. Перед нами раскрывается картина грандиозных разрушений. Некогда возвышавшиеся над хребтом скалы, под действием внешних условий, развалились и теперь лежат под нашими ногами в виде обломков. Ледники и вода расчленили горы, углубили ущелья. И ещё не окончен спор о границах между представителями растительного мира: рододендронами, крошечными ивками, фиалками, одуванчиками, с одной стороны, и россыпями — с другой. Здесь, на вершине Станового, наглядно видны созидательная сила земли и разрушительный процесс времени; борьба жизни и смерти.

Жизнь здесь, на каменных громадах, не прекращает своей дерзкой попытки перейти границу курумов. Она терпит постоянные неудачи, сотни лет пропадают в бесплодных усилиях подняться всего лишь на несколько метров высоты. И всё-таки жизнь неустрашимо продолжает свою кропотливую работу и со временем прикроет зелёным ковром нагие вершины Станового.

За океаном вершин меркнет солнце, и красный медлительный свет заполняет глубину пространства. Пора подумать и о ночлеге. В двух километрах мы видим стадо рогачей с хромым вожаком, уходящее на запад. Как благодарны мы им за тропу! Больше, видимо, не встретимся.

— Прощайте, круторогие проводники! — кричу я, и эхо звонко катится по вершинам.

Спускаемся на седловину и на этом решаем закончить первый день путешествия.

Трофим отстаёт.

— Ты почему прихрамываешь, ушиб ногу?

— Нет… Какому-то чёрту надо было пришить гнилые переда, видите, что осталось! Трёх дней нет, как надел сапоги, а уже босой.

— Батеньки мои, как же ты дальше пойдёшь? — ужаснулся я.

— Вот я и думаю вернуться, да не найти этого мастера. А надо бы! — И Трофим сжал перекошенные гневом губы.

— Ладно, не волнуйся, на стоянке попробуем починить.

— Починить… — он безнадёжно махнул рукой.

На ночь нас приютила крошечная полянка, окружённая толпой зелёных стлаников.

Гаснет закат. Мрак уплотняется… Уплывают вершины. Какая-то пташка, жительница поднебесья, силится сложить из однообразных звуков прощальный гимн ушедшему дню.

Трофим, примостившись на краю камня и зажав между колен сапог, пришивает латку. На лице, освещённом бликами костра, озабоченность: шутка ли остаться босым на этих пустынных горах. Я достаю из котомки пшеничную лепёшку, мясо, два кусочка сахару и в ожидании чая подсаживаюсь поближе к огню. Борюсь с усталостью. Чувствую, как тепло настойчиво овладевает мною, как голод отступает перед ним, и я незаметно для себя засыпаю.