Смерть миссис Вестуэй

Не попадись в ловушку, не верь собственному вранью, шептал в ухо голос мамы. Он предупреждал, как всегда, предупреждал. Тебе хочется верить точно так же, как и им.

Это правда. Ей очень хотелось верить. После маминой смерти она стала раскладывать колоду каждый вечер, пытаясь извлечь изо всего этого какой-то смысл, пытаясь найти ответы, которых просто не было. Она часами смотрела в мамины карты, водила по ним руками, терялась в догадках.

И постоянно слышала голос трезвости – мамин голос. Тут нет никакого смысла, кроме того, который ты хочешь видеть, и того, которого ты боишься.

Она закрыла уши руками, как будто могла так отгородиться от голоса здравомыслия и логики.

Когда мама изменилась? Ведь девушка, писавшая дневник, подверженная суевериям, одержимо гадавшая на картах, далеко не та женщина, которая каждый день ходила на пирс гадать простакам и незнакомцам. Для мамы таро были только работой, больше ничем. Она хорошо умела это делать, но никогда в них не верила, хотя для сторонних людей ее слова звучали убедительно. А еще она никогда не скрывала своего неверия от Хэл. Каким же образом мама превратилась из увлеченной непознаваемым девушки с открытым сердцем в утратившую иллюзии, уставшую женщину, которую помнила Хэл?

Тут нет ничего магического, солнце мое, сказала она как-то Хэл, когда той было лет девять-десять. Можешь играть с ними, сколько хочешь. Красивые картинки. Но людям нравится думать, что жизнь имеет… ну, смысл, что ли. Они счастливы думать, будто включены в какую-то большую историю.

Тогда почему же, спрашивала смущенная Хэл, люди приходят к ней каждый день? Почему платят деньги, если все это неправда? Это как театр, объясняла мама. Люди хотят верить в то, что это правда. Моя работа в том и состоит, чтобы делать вид, будто это правда.

Девушка, писавшая дневник, не делала вид. Она была влюблена – так судили карты, так судила судьба. Она верила. Что же изменилось? Что произошло, что она перестала верить?

Я что-то пропускаю, подумала Хэл и, взяв карту Луны, пристально посмотрела на неясное лицо на ярком кругу. Чего-то мне не хватает.

Но оно не давалось в руки, и наконец Хэл отодвинула карты, не раздеваясь забралась под простыни и попыталась уснуть.

Она уже почти спала, погрузившись в странное ничейное пространство между сном и явью – огонь в камине рисовал узоры на внутренней стороне век, – как вдруг ей привиделся четкий образ.

Альбом. Ярко-желтый альбом. На обложке и корешке никаких надписей.

Такого альбома у нее не было, и Хэл никак не могла вспомнить, откуда он взялся… И все-таки она его видела. Когда-то видела. Но где?

Хэл села, чувствуя затылком прохладный воздух комнаты, и надавила пальцами на закрытые глаза, стараясь наглядно представить, где видела этот альбом. Почему же подсознание не дает ей покоя?

Она было отчаялась и собиралась лечь обратно, объяснив дело уставшим воображением, но тут ее резко толкнуло воспоминание. Не картинка, а запах. Запах пыли, паутины, потертой кожи. Ощущение толстой липкой пластмассы на пальцах. И она поняла.

Первое утро в Трепассене. Застывший во времени кабинет, альбом на верхней полке, который она начала смотреть, но ее быстро прервали.

Фотографии. Может, они покажут то, чего ей не хватает? Может, Эдварда в молодости? А может, и маму?

А еще важнее фотографий – след в пыли. Ведь кто-то в Трепассене незадолго до ее визита был в этом кабинете и смотрел фотографии. Возможно, ностальгия, но из всех людей, которых встречала в своей жизни Хэл, Вестуэи меньше прочих подвержены ностальгии. Прошлое для них – не полное светлых воспоминаний обиталище, где они были счастливы, а минное поле, начиненное болью. Нет, если Абель, Эзра, Хардинг или кто-то еще и брал этот альбом, то по другой, весьма рациональной причине. И Хэл вдруг очень захотелось понять эту причину. Что-то есть в этом альбоме такое, что кому-то захотелось увидеть, или проверить, или убрать. Но что? А поскольку они с Эзрой рано утром уезжают, возможно, у нее больше не будет шанса это выяснить.

Хэл спустила ноги с кровати, опять надела пальто, чтобы защититься от ночного мороза, и натянула на босу ногу холодные ботинки. Затем открыла чердачную дверь и на цыпочках спустилась по лестнице.

На первой лестничной площадке Хэл остановилась, прислушалась, но никакого храпа не услышала. Если Эзра и спал – а он должен спать, поскольку вид у него был измочаленный настолько, что, казалось, он мог уснуть стоя, – то храп не числился в списках его прегрешений.