Смерть миссис Вестуэй

Хэл осторожно подняла его, раскрыла и начала листать. Множество страниц выдрано, от них остались лишь неровные края бумаги, а оставшиеся страницы еле крепились на нитке, болтавшейся, оттого что повредилась брошюровка. Первая полная запись относилась к концу ноября, но, судя по тому, где она располагалась, Хэл решила, что дневник должен был начинаться октябрем или сентябрем, а может, и раньше. Однако от первых месяцев сохранились только фрагменты. Оставшиеся страницы – по прикидкам Хэл, меньше половины – были исписаны сплошь, хотя даже там кое-что было замарано, имена соскоблены, целые абзацы старательно зачеркнуты.

Последняя запись датировалась тринадцатым декабря, после этого шли чистые, нетронутые страницы. Только одна страница в самом конце тетради была выдрана. Автора дневника словно резко оборвали.

Хэл медленно отлистала тетрадь обратно к началу, ненадолго останавливаясь на фрагментах текста, проводя пальцами по пустотам выдранных страниц. Кто это сделал? Сам автор? Или кто-то еще, испугавшись того, что можно узнать, прочитав эту тетрадь?

А еще важнее – чей это дневник? Почерк немного напоминал мамин, как бы его незрелая, несформировавшаяся модификация, а имени под обложкой не было.

Наконец Хэл открыла тетрадь на первом полном фрагменте и начала читать.

29 ноября 1994 года, – прочла она, насупив брови, чтобы разобрать нечеткие, поблекшие буквы и нетвердую руку. – Опять сороки.

Глава 29

Был уже вечер, когда Хэл наконец оторвала взгляд от тетради и, моргая, поняла, что совсем стемнело и ей приходится напрягать глаза, чтобы различить буквы на драных, истерзанных страницах.

Но теперь она знает, она получила ответы на свои вопросы. По крайней мере, на некоторые.

Дневник вела мама. И она была тогда беременна – беременна ею, Хэл. Простая логика, даты совпадают: она родилась пять месяцев спустя после последней записи в дневнике.

Хэл принялась шагать по комнате, на ходу включая везде свет. Ее не отпускали мысли о прочитанном. Она поставила чайник и, когда вода закипела, опять полистала хрупкие страницы, пока не нашла нужную запись – от шестого декабря. Перечла, и, когда окончательно убедилась, живот свело ледяными судорогами.

Мама знала, кто отец ее ребенка. Мало того, Хэл была зачата там, в Трепассене. И все мамины рассказы про испанского студента, про одну ночь – ложь.

Дневник – с разных сторон – объяснял все. Путаницу с именами. Причину, по которой миссис Вестуэй никогда не рассказывала мистеру Тресвику о белой вороне в семье – бедной родственнице, полной тезке ее дочери. Она словно отрезала племянницу, позор семьи, и никто о ней больше не вспоминал.

Но с другой стороны, дневник не объяснял ничего.

Почему мама ей врала? Кто ее отец?

И зачем ты только вымарала его имя, думала Хэл, перебирая порванные, разъединенные странички, его имя и вообще все о нем? Почему?

Она так часто слышала мамин голос. Бывало, этот голос поучал, предупреждал, подбадривал, но теперь, когда нужнее всего, он молчал.

– Почему? – вслух спросила Хэл, услышав отчаянные нотки в собственном голосе. Вопрос эхом прокатился по тихой квартире. – Почему? Почему ты так поступила?

Крик о помощи. Но в ответ только еле слышно тикали часы и шелестнула бумага, когда пальцы сильнее стиснули дневник. Символ явствен до боли. И тут Хэл чуть не физически услышала мамин голос – слегка ироничный: Если ответ существует, он у тебя в руках. И ее захлестнула ярость: перед ней помахали правдой, а затем отдернули, точно так же, как завещание – мелькнуло на мгновение красивым миражем и растворилось в пустоте.

Здесь ответа нет. Если он и был, то на выдранных страницах. Даже в оставшихся фрагментах мама повычеркивала имена и целые абзацы. А у нее нет времени. Бежать надо завтра, прежде чем люди мистера Смита поймут, что дичь, на которую они охотятся, вернулась.

Тише. Опять мамин голос, на сей раз мягче. Рассуждай разумно.

Тише? – захотелось крикнуть Хэл. Как же тут можно тише!

Тише едешь, дальше будешь.

Ну что ж, ладно. Ей нужно все тут распутать – медленно, шаг за шагом, логично.

Не так уж и много подозреваемых. Кто мог быть в Трепассене тем долгим летом? В первую очередь приходят на ум братья, конечно.

Дневник лежал у нее на коленях, открытый на записи от шестого декабря, в которой описывался вечер, когда мама, по предположениям Хэл, зачала. Она перечитала фрагмент, и на этот раз ее внимание привлекли слова: Наши глаза – голубые и темные – встретились.

У мамы глаза были темные, как и у Хэл. Значит, у ее избранника голубые. У Эзры глаза темные, это точно. Абель… Тут сложнее. Волосы у него светлые, а вот глаза… Хэл зажмурилась, пытаясь вспомнить. Серые? Карие?