Смерть молчит [Смерть молчит. Другая жена. Коммерческий рейс в Каракас]

Тем не менее, испугавшись за себя, прежде всего я думал о Бетси. Бетси это убьет. И как бы я ни старался ей все объяснить, мне никогда не удастся уберечь ее от сплетен. Когда все дело разрастется в публичный скандал, ей будет еще хуже, чем до знакомства со мной. Снова вернется к самоуничижительным представлениям о себе, — уродине, презираемой собственной сестрой, не любимой отцом, жалкой бедняжке, взявшейся за благотворительность. И не только это. Впредь будет видеть себя мишенью насмешек, женой, которая не сумела удержать мужа, богатой старой девой, на которой из-за денег женился авантюрист, чтоб ее использовать, чтобы с ее помощью выбраться из грязи в князи и при первой возможности изменить с кем попало.

Мог себе представить, как она прочла сегодня газеты. В Филадельфии. Наверно, вместе с Хелен Рид. «Ах, какой ужас, дорогая!» Я просто видел, как она замыкается в себе. И теперь это будет происходить, кого бы она ни встретила…

Моя любовь к ней, о которой я так легкомысленно забыл прошлой ночью, теперь терзала меня угрызениями совести. Как я только мог это сделать? Как мог подвергнуть ее такому? Отчаянно проклинал Анжелику с ее сэкономленными десятью центами, с ее фатальной способностью возбуждать во мне сочувствие и ностальгию. Зачем она вообще вернулась в мою жизнь?

Я начал одеваться. Пытался взять себя в руки. Теперь все зависит от Элен. Не застань нас Элен, мы бы выдумали с Анжеликой приличный повод для этой встречи. Можно ли попросить Элен молчать — не ради меня, ради Бетси? Бетси ей нравилась.

Но сердце мое упало, когда я вспомнил, как отчужденно, с холодной вежливостью вела она себя в детской. И тут же вспомнил Старика и его «Немедленно приезжай!» В отчаянии я никак не мог выбрать между двумя одинаково пугающими альтернативами. Предпочел Старика. Тот был опаснее. «Чем ты занимался прошлой ночью?» Умнее будет выяснить, насколько он в курсе.

Едва одевшись, я выбежал из дому и огляделся в поисках такси и тут вспомнил о газетах. Купив их на Первой авеню, помахал такси. В машине начал лихорадочно шуршать листами. Вначале наткнулся на репортаж о речи Старика на банкете прессы. Потом увидел короткую заметку на последней странице. Содержание ограничивалось голыми фактами: человек, в котором опознали двадцатипятилетнего писателя Джеймса Лэмба, был найден застреленным в квартире на Восточной двадцатой улице. Никаких подробностей не было, даже примерного времени смерти. Но пока я глядел в газету, Джимми предстал передо мной, как реальный труп, лежащий где-то в морге, и новые мысли закружились в моей голове, усиливая панику. Что, если его убила Анжелика? Не было бы это довольно логичным концом их гнусной связи, чьей неотъемлемой частью было насилие? Что, если она его и вправду убила? Что, если потом пришла ко мне с придуманной сказочкой, подгоняемая извращенной жаждой уничтожить меня, запутать меня, втянуть и меня в свое преступление! Наверно, полиция уже все знает. Наверно, знает и Старик. Со своими связями в высших сферах он может выяснить все что угодно.

Такси остановилось у резиденции Старика на Парк авеню. Я шел с предчувствием неотвратимого конца.

Прошел роскошный вестибюль и поднялся наверх неторопливым лифтом. Генри, мужская половина супружеской пары, ставшая неотъемлемой частью апартаментов Кэллингемов, открыл мне двери. Вокруг меня он вертелся со старомодной, скованной артритом угодливостью.

— Ах, мистер Хардинг, прошу вас…

Из библиотеки донесся голос Старика:

— Билл? Это ты, Билл?

Прошел по коридору из картин Дюфи, бездарно развешанных в полумраке, что, разумеется, Старик мог себе позволить. Двери в библиотеку были открыты. Я вошел.

И в лучшие времена Старик нагонял на меня страх. Теперь его, крупного и солидного, окруженного красными кожаными креслами и стеллажами книг, большинство которых, как это ни невероятно, он прочел, мой страх и чувство вины превратили в воплощенный символ возмездия.

Весьма туманно представляя, чего можно от него ожидать, не сомневался в том, что это будет нечто ужасное. Когда он кинулся ко мне, я содрогнулся от предчувствия, что близится мой конец.

— Билли! Мальчик мой! Слава Богу, ты здесь. Нельзя терять ни секунды. Звонили из полиции. С минуты на минуту они могут быть здесь.

Он положил мне на плечи руки. Старик практически никогда никого не касался. Этот неожиданный контакт и благосклонное начало: «Билли! Мальчик мой!» смутно намекнули мне, что конец мой откладывается. Меня это настолько успокоило, что я начал его видеть, а не только представлять. Он казался измотанным, перепуганным стариком, гораздо старше, чем я его помнил. Но жабьи его глазки сверкали, как бриллианты, и в них читалась непреклонная решимость. Это выражение я прекрасно знал. Что бы ни случилось, для него это было страшным ударом. Он оказался в роли генерала, которого зажали в угол, но не победили. Вся личная неприязнь, которую он ко мне испытывал, ушла куда-то в сторону. Я оказался вдруг ему нужен, хотя бы для того, чтобы на меня опереться.