Смерть на Параде Победы

— Я просто хотел посоветоваться, — повторил Алтунин, вставая. — Голова пухнет от мыслей, хочется посоветоваться, а с кем по такому деликатному вопросу посоветуешься? Не к Сальникову же идти…

Секретаря парткома подполковника Сальникова в управлении не любили за карьеризм, равнодушие, склонность к демагогии и высокомерие. Некоторые даже высказывали эту нелюбовь открыто, на что Сальников без всякого смущения отвечал: «Я вам не червонец, чтобы всем нравиться!» и сразу же интересовался: «Что, принципиальность моя поперек души встала?»

— К Сальникову с подозрениями лучше не соваться, — веско и со скрытым значением сказал начальник. — Попробуй вызвать Левковича на откровенность, а там решим.

«Отвали, капитан, и без тебя дел хватает», перевел Алтунин.

К обходу домов сотрудников МУРа не привлекали, не та весовая категория. Обходом занимаются райотделы, в первую очередь — участковые, которые только и делают, что обходят свои участки. Но опрос информаторов, которые хоть краем, хоть боком имели касательство к Марьиной Роще, пришлось провести не откладывая. У Алтунина таких информаторов было четверо — продавщица Зинаида из гастронома на Бахметьевской улице, разбитная аппетитная вдовушка, не раз делавшая ему намеки на нечто большее, что вполне возможно между ними; Моисеич, сторож детского парка имени Дзержинского, перешедший парку по наследству от Лазаревского кладбища, бывшего раньше на этом месте; мойщица Бахметьевского автобусного парка Елизавета Васильевна, мать вора Васи-Сапога, которого Алтунин в сороковом году пожалев, вывел из обвиняемых в свидетели, и Верка-Этажерка, нескладная колченогая дылда, торговавшая своим телом и, в придачу, разным барахлишком сомнительного происхождения.

С Верки Алтунин и начал. Явился прямо домой, к большому Веркиному неудовольствию («Компроментируешь, начальник», сказала Верка, исковеркав трудное слово), подробно расспросил, можно сказать, — всю душу вытряс, но ничего интересного не узнал. Из пришлых, обретающихся на местных малинах, Верка назвала двух приехавших из Ульяновска сестер-татарок, активно скупавших краденые часы, золотые и обычные, а также однорукого вора Ахмеда из города Дербента, который приехал в Москву по каким-то непонятным делам.

— Не то он долг с кого-то получает, не то с кого-то спросить хочет, — Верка равнодушно пожала костлявыми плечами и еще плотнее закуталась в длинную, с кистями, вязаную шаль. — Но он один приехал, никакой кодлы при нем нет. И старый он уже, лет шестьдесят, не меньше…

Возраст — это не показатель. На фронте Алтунин пару раз задерживал сильно пожилых шпионов. Опять же, некоторые намеренно могут стариться, в целях маскировки. И отсутствие конечностей не является помехой как для выполнения шпионско-диверсионных заданий, так и для нападения на инкассаторов. Алтунин взял однорукого на заметку и на всякий случай спросил у Верки, не видела ли она Ахмеда в прошлые пятницу и субботу.

— Видела, как вас вижу, товарищ капитан, даже еще ближе, — улыбнулась Верка, плотоядно ощерив желтые от табака зубы. — Они ко мне в пятницу вечером с Тимохой-Плотником пришли, потом Тимоха ушел, а Ахмед ночевать остался. За-а-амучил совсем, только на рассвете уснули.

— Вместе спали? — бесстыдно, по работе ведь, спросил Алтунин.

— Вместе! — тряхнула кудряшками Верка. — До половины восьмого, пока соседи дверями хлопать не начали.

Алтунин пока что отодвинул однорукого Ахмеда на задний план. Верка вроде бы не врала, незачем ей врать, да и проверить легко, стоит только опросить соседей и карманника Тимофея Кутьина по прозвищу Плотник.

Елизавета Васильевна, как обычно, начала с жалоб на непутевого сына, которому алтунинская снисходительность впрок не пошла. Вместо того чтобы взяться за ум, Вася продолжал воровать и сейчас мотал семерик где-то под Омском. Алтунин терпеливо выслушал старуху, зная по опыту, что Васильевна пока не выговорится, дельного не скажет, но только зря потратил время, потому что ничего дельного она ему не сказала. А могла бы, потому что работала санитаркой в приемном покое девятого роддома на Второй Ямской. Весь день на людях, да к тому же характер общительный и ум приметливый — кладезь информации, да и только.

Моисеич с утра пораньше успел где-то «остограммиться», погрузился в воспоминания о былых временах, да и увяз там. Вспоминал арестованного десять лет назад медвежатника Ваню Першина, банду Клюквина, прославившуюся дерзким ограблением мехового комбината в подмосковном Ростокине, вора и убийцу Федю-Половника, расстрелянного в сорок первом году, и многих других. Вспоминая, Моисеич качал головой, ронял слезу (глаза у него слезились постоянно) и приговаривал: «Эх, были люди… Какие были люди…». Алтунин, по понятным причинам этого сожаления не разделяющий, плюнул в сердцах на грязный пол моисеичевой каморки и ушел, несолоно хлебавши, в магазин к Зинаиде. Та сообщила, что к ней в последнее время заходят отоваривать карточки два незнакомых мужика, причем заходят регулярно, через два дня на третий. То есть, заходит один, а другой ждет у входа, папиросу курит.