Смерть на земле горшечника

— Не я, — произнес Кадфаэль, — но она знает, это так. Она услышала это от одной девушки. И сейчас она направляется к дому аббата, чтобы сказать то, что она должна сказать, властям — как духовной, так и мирской, одновременно.

— Господь свидетель! — воскликнул Хью. — Как она решилась пуститься в дорогу? Я видел ее совсем недавно, каждое движение давалось ей с трудом. Она ведь уже много месяцев не выходит из дому!

— У нее не было серьезной причины, — сказал Кадфаэль, — и она не протестовала против излишней опеки Юдо и его жены. Теперь повод представился. Ее воля непоколебима. Ее пронесли в паланкине несколько миль, это ей дорого обошлось, я знаю, но раз она этого пожелала, у нас нет права ей препятствовать.

— Но это может стоить ей жизни! — возразил Хью.

— Если так случится, будет ли это для нее такой уж дурной конец?

Хью испытующе взглянул на Кадфаэля и не стал ему возражать.

— Чем же она объяснила тебе свой поступок?

— Ничем. За исключением такой фразы:»…чтобы мертвые сами отвечали за свои грехи, а не обременяли ими живых».

— Эти слова значат гораздо больше, чем то, что нам удалось извлечь из Сулиена, — сказал Хью. — Ну ладно, пусть он еще подумает в одиночестве. Он хочет снять ответственность с отца, а она — с сына. И все — не только сыновья и слуги, — все заняты тем, как бы снять ответственность с нее. Если теперь она заговорит, мы можем услышать нечто неожиданное. Подожди, Кадфаэль, пока я оседлаю коня, и передай мои извинения Элин.

Они приблизились к мосту и теперь ехали медленно, стараясь выиграть время, чтобы обдумать предстоящую встречу. Вдруг Хью спросил:

— Разве она не высказала пожелания, чтобы Сулиен тоже присутствовал при нашем разговоре?

— Нет. Она твердо заявила: «Не приводите моего сына! Пусть то, что существует между мной и моим младшим сыном, сохранится в тайне, пока не пробьет урочный час» — так она выразилась и добавила: «Если вы будете молчать, Юдо я возьму на себя. Я умею с ним обращаться. Какой смысл позорить имя усопшего? Его не заставишь расплачиваться, а живые расплачиваться за него не должны».

— Но Сулиена ей не обмануть. Он присутствовал при погребении. Он знает. Единственное, что она может сделать, — это сказать ему правду. Всю правду, которую он присоединит к той, что ему уже известна.

Кадфаэлю до сих пор не приходило в голову, что им или Сулиену была известна лишь половина истории с мертвой женщиной. Они были совершенно уверены, потому что считали, что других вариантов этой истории не существует. Теперь же подозрение, которое таилось в тени, вдруг выплыло на свет Божий, оно предстало перед Кадфаэлем как скопление непредвиденных фактов, с которыми нельзя было не считаться. Что, если рассказ Сулиена основан лишь на предположении? А то, что, как ему казалось, он видел собственными глазами, было на самом деле обманом зрения?

Они спешились на монастырском дворе, возле конюшни, и направились к аббату.

Время шло к полудню, когда все собрались в приемной аббата. Хью поджидал леди Донату у привратницкой, чтобы проследить, как пронесут паланкин через двор и доставят к дому настоятеля. Возможно, такая заботливость Хью напомнила ей Юдо — когда он ей протянул руку, чтобы провести мимо разоренных осенью садовых грядок к дверям дома, она позволила Хью поддержать ее с легкой, едва заметной любезной улыбкой, перенося чрезмерное усердие здоровой молодости с усвоенным за долгие месяцы терпением немолодого и больного человека.

Она опиралась на его руку, пока они проходили через комнату, где обычно в эти часы работал брат Виталис, секретарь аббата. Аббат Радульфус вышел им навстречу. Он поддержал леди Донату с другой стороны, ввел ее в свою приемную и усадил на покрытую подушками скамью у стены, приготовленную специально для гостьи.

Наблюдая эту церемонию, но не принимая в ней участия, Кадфаэль думал, что в этом есть нечто похожее на восшествие на престол королевы. Наверное, саму леди Донату такой прием забавляет. Привилегии неизлечимо больной были ей почти навязаны, и она никому не говорила, что она об этом думает. Конечно, она обладала достоинством, не подвластным времени, и глубоким пониманием того, сколько забот и беспокойства она доставляет окружающим, обязанная при этом милостиво их терпеть. Она была одета для выхода в свет с тонкой и восхитительной элегантностью. Платье на ней было синего цвета, под стать цвету ее глаз, и так же, как и глаза, чуть приглушенного оттенка. Туника без рукавов, надетая поверх платья, доходящая до бедер, была тоже синей, с каймой, расшитой розовой и серебряной нитью. Белизна полотняной головной накидки подчеркивала прозрачность кожи ее впалых щек. В полуденном свете они казались совсем серыми.

Пернель молча проследовала в комнату секретаря и остановилась на пороге приемной. Взгляд ее широко раскрытых глаз был серьезен.