Смерть не заразна

Однажды ранним туманным утром, поднявшись раньше всех в доме и сидя за столом с чашкой кофе, я вспомнила про Страну Игр. Страной Игр назывался в Сан-Франциско парк развлечений, всегда людный, располагавшийся на берегу океана, неподалеку от зоопарка. Там, над Домом Игр, возвышалась гигантская фигура Смешливого Сола — огромной двигавшейся куклы, одетой в платье в горошек, — он раскачивался взад и вперед и периодически хохотал трескучим механическим смехом, пугавшим всех малышей, включая меня и Каденс. Мне не нравился Сол и не очень нравилось в Стране Игр. Я боялась всех аттракционов, кроме каруселей. Видимо, отец водил меня туда, когда мне было года четыре. Во всяком случае, наша четырехлетняя дочь, когда мы привезли ее в Диснейленд, от всего, кроме карусели, отказалась. Однако, по неизвестным причинам в Стране Завтра она решилась прокатиться на старой подводной лодке. Проспектик этого аттракциона лежит у нас, выцветший и поблекший.

Благополучно миновав Сола, я обычно выбирала лошадку на каруселях. Отец всегда сам застегивал на мне ремень и, убедившись, что дочь не свалится, спускался вниз и махал рукой. Потом мы гуляли, останавливаясь поглазеть на немногочисленных смельчаков, катавшихся на американских горках. Нам с отцом нравился грохот горок.

Я спросила у Каденс, нельзя ли поехать взглянуть на то место, где была Страна Игр. Я представила себе старый парк на берегу, который только стоит и ждет, когда я приду попрощаться.

— Конечно, если тебе хочется посмотреть на Продуктовый банк, — ответила Каденс. — На этом месте построили банк и воткнули еще и торговый центр. Но если и правда хочется, то можно и съездить.

Каденс очень старалась сделать мне приятное. Я так ей и не рассказала, почему мне захотелось увидеть тот берег. Однажды я там потеряла ведерко.

— Когда ты была маленькая, — как-то сказал отец, — я купил тебе ведерко с лопаткой, и мы поехали на пляж.

Отец не любил разговоров о прошлом и на прямой вопрос отвечал редко. Если же отвечал, то ответ давался ему непросто. В глазах возникала тревога, и, прежде чем что-то сказать, он переводил дыхание. Все мои попытки выяснить причину их развода матерью закончились ничем, отец говорил только: «Мы с твоей мамой хотели, чтобы ты родилась, и были тогда очень счастливы». Избегала расспросов и мама. Только из записной книжки отца за 1963 год я узнала, что разошлись они в канун Рождества — видимо, потому я с тех пор никогда не любила по-настоящему этого праздника. О причинах разрыва и в книжке написано тоже уклончиво.

Много лет я упрашивала отца рассказать о своих родителях, но он, поболтать обычно любивший, всякий раз отказывался. О его детстве я знала лишь одну историю, которую он часто рассказывал, когда укладывал меня спать, а потом включил в сборник рассказов «Лужайкина месть». Ни про мать его, ни про отца я ничего не знала. «Когда-нибудь, может быть», — говорил он. Зато любил вспоминать про ведерко. Думаю, «про ведерко» он придумал, так же как почти все, что рассказывал мне перед сном.

— Ты тихо играла на пляже, и вдруг откуда ни возьмись — волна. Я подбежал, подхватил тебя, а ведерко схватить не успел. Я усадил тебя подальше от воды и помчался назад за голубым ведерком, потому что думал, ты огорчишься. Оно тебе очень нравилось. Я хотел вернуть его тебе, зашел в волны и храбро пошел все дальше и дальше. — При воспоминании об этом он улыбался, а я невольно вздрагивала: плавал отец очень даже так себе. — А ты принялась кричать: «Папа, выходи из воды. Ведерко уже утонуло». И я понял, что ты права, ведерко, конечно, уже утонуло. Ты была очень смышленая девочка.

Время от времени, когда наши соседи везут на пляж сына, они берут с собой Элизабет. Всякий раз, пока они не вернутся, я сижу и дрожу от страха. Я ничего не говорю Полу, своему мужу. Я знаю что все это глупость. Соседи у нас оба отличные пловцы. С ними Элизабет нечего бояться.

Когда после целого дня, проведенного на берегу океана, Элизабет возвращается домой, она любит побыть одна. У нее много игр, игрушек, есть цветные карандаши и бумага. Но она подолгу просто сидит посреди комнаты. Иногда я встаю, прислонившись к притолоке, и наблюдаю за дочерью. Мне видно лишь спину и длинные, тонкие пальцы, которыми она задумчиво теребит свои спутанные светлые волосы.

ВОЛОСЫ У ОТЦА БЫЛИ, КАК У АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА

Перевернув лист календаря с июня на июль, я увидела фотографию Альберта Эйнштейна и вдруг поняла, что у отца были почти такие же волосы. Как на этой фотографии, где у Эйнштейна они чуть не до плеч и немного вьются. Снимок датирован 1952 годом.

Отец, тогда ученик старшей школы, еще не успевший открыть для себя Эмили Дикинсон, в те времена стригся коротко.