Смерть обывателям, или Топорная работа

– Что вы можете знать о жизни? – Со Степановой вдруг что-то произошло, она ощетинилась, глаза превратились в узенькие щёлки. Губы задрожали. – Вы как масло во сливках катаетесь, ну иной раз сталкиваетесь с жестокостью, что она вам? Смотрите со стороны, не понимая происходящего. У вас было детство и отец с матерью, они вас лелеяли. Наверное, над каждой болячкой тряслись, переживая за своего дитятю, не видевшего настоящих бедствий. Это не вас в десять лет продали, как крепостную девку, за красненькую на потребу оголодавших за зиму пятерых мужиков. Вам не понять, ведь это не вашу дочку… – Марфа сжала до боли зубы и сверкнула прищуренными глазами. – Вы спрашиваете, где я научилась так бить ножом, так у них и научилась. Три года с ними жила, три года стирала, готовила и тело им предоставляла. Вы знаете, что такое три года? Нет? Это тысяча дней и ночей, наполненных болью и слезами. А я три года училась, три года мечтала, что в один прекрасный солнечный день я отомщу за себя. Мне никто был не нужен, мои глаза застилало чувство мести. Я лежала под немытым телом, а в лицо мне сопел тлетворным запахом зубов один из этих. Мне даже трудно назвать их людьми, я терпела, а сама представляла, как буду бить ножом под рёбра, под рёбра, под рёбра, – её руки невольно дёргались. – Где я научилась, как говорите вы, этому искусству? Они же грабили на больших дорогах одиноких людей, вот на них я и училась. Вы спросите, жаль ли мне было тех несчастных? Не больше, чем задавленного комара. Никто для меня не существовал, кроме меня самой. Хотя вру, был среди этих пяти один дворянин с хорошими манерами. От него хорошо пахло. Он не ложился грязным и потным в постель, а мылся холодной колодезной водой. Именно он научил меня читать и писать, правильно разговаривать, приучил к чтению книг. Именно он научил меня французскому языку, именно он показал мне, что такое строить планы. Но и поведением он тоже отличался от остальных. Он первым попробовал ещё детского развивающегося тела. Несмотря на отношение ко мне, я ненавидела его. В нём сочетались все отвратительные черты, присущие мужчине, но в то же время он обладал каким-то, не знаю, благородством, что ли. Я воспринимала своё тело как какую-то ненужную тряпку, которой пользуются все, кому приспичит. Три года я провела, можно сказать, в плену или, если угодно, в крепостном рабстве. И вот в один прекрасный день – я говорю «прекрасный», потому что он стал таковым для меня, хотя было сыро, противный мелкий дождь моросил уже несколько дней, – я испытала несказанное счастье, которого вам никогда не понять. Когда нож входил в тело каждого, – Марфа говорила сквозь зубы, глаза её блестели, и по лицу гуляла то ли улыбка, то ли оскал. – И каждому из пяти я смотрела в глаза, когда из них выходила жизнь. Я видела, как стекленеет взгляд, как обездвиживается этот или тот, я не могу назвать их людьми, даже мужиками. Вот тогда, под мелким холодным дождём, я испытывала сладость и ощущение торжества. А вы говорите, Катерина. Она хотела у меня отнять всё, – Марфа умолкла.

– Почему Михаил попал в это колесо?

– Слабым он оказался. Стержня в нём не было, всё завтраками кормил, пока я его в церковь за руку не отвела. Да и потом. Это на стороне, с поляком и чухонцем, он своё «я» показывал, а передо мною на цыпочках ходил. Боялся меня, только вот не пойму, почему. А я к нему привязалась, как собачонка.

– Катерина видела, что ты сделала с Андреевыми?

– Нет, она заподозрила в… – Марфа запнулась, – смерти Моисея Андреевича и Авдотьи Ивановны Михаила, а перед этим застала нас в постели. Накричала и на меня, и на него. Грозилась всё рассказать, и так всё завертелось. Надо было что-то делать.

– И вы?..

– У меня выхода не оставалось, а здесь случай. Я слышала, как поляк Мише о соседях докладывал. А для меня звёзды сошлись.

– И вы не жалели их? Ведь они приютили вас.

– Приютили, говорите? Если бы я не приняла меры и не оказалась у них на пути, то случайности бы не произошло. А потом… – она махнула рукой.

– Вы, видимо, о совести думаете? Вижу, гложут вас о ней мысли. А меня нет. Моя совесть с тем насильником пропала, когда он меня… Да, вам не понять, вы же корки, брошенные на пол, не собирали?

– Увы, нет.

– Вот и какое вы имеете право указывать, как мне поступать, так или иначе?

– Я призван соблюдать закон…

– Господи, как я устала от пустой высокопарности. Слова, извините, вроде бы правильные, но под ними ничего нет. Только отсутствие смысла. Вот вы, Владимир Гаврилович, сейчас собой любуетесь, мол, поймали кровавую преступницу. Но простите, предъявить, по сути, мне нечего. Я откажусь от всех сказанных слов. Простой оговор, и что дальше? Будете искать дальнейшие доказательства? И сколько времени? Год? Два? Три?

Филиппов тяжело вздохнул. Марфа была во многом права. Если откинуть ложь, в которой она могла себя представить безвинной жертвой, получается, что на самом деле ей предъявить нечего. А от слов можно отказаться. Тем более деньги у неё есть, а хороший адвокат от обвинения не оставит камня на камне.