Смерть отца

– Так, доктор. И это еще не все. Офицер этот – жених Эдит.

– Эдит?!

– Да, Эдит, доктор, дочери доктора Леви. Вы с ним не знакомы?

– Я же сказал вам несколько раз, что с доктором Леви не знаком.

– Жаль, уважаемый доктор, ибо следовало бы вам его знать, и его, и его дочь. В детстве, когда я что-то рисовал на бумаге, люди спрашивали меня, что это ты нарисовал? Это требование людей, что нечто должно обязательно быть чем-то, доводило меня до слез. Люди привыкли задавать вопросы по любому делу и о любом человеке. Кем должен быть этот человек – умным, глупцом, трубочистом или профессором? Увидишь Эдит, дочь доктора Леви, тотчас же перестаешь думать, таким образом, и не задаешь этих вопросов. Эдит это Эдит и все. И не важно, глупа она или умна. Как это здорово, что человек может просто быть тем, кем он есть. Эдит – существо аристократическое, родовитое…

– Прекрасно, господин Шпац, Все это прекрасно. Но какое отношение Эдит имеет к Марго, кроме того, что жених Эдит недостойно повел себя по отношению к ней, своей невесте?

– Доктор! – Шпац снова садится на стул против Александра, опускает глаза, как обвиняемый, приведенный в суд. – Доктор, честно ли рассказать Эдит о ее женихе и этом червеобразном существе?

– Не дай Бог, господин Шпац. Не будьте третьим, не вмешивайтесь ни действием, ни словом, в дела других.

– Доктор, но я это сделал. Доктор я… Тут начало моей запутанности, ее. Всех.

– Очень плохо, господин Шпац.

– Доктор. Я повиновался мгновенному порыву, и рассказал ей правду. Точнее, я не рассказал ей, а открыл перед ней мой альбом рисунков, а там все ясно нарисовано. Их танец и потом они в обнимку у входа в ее дом. Доктор! – вскрикивает Шпац. – Доктор! Я не побежал сразу ей все это показывать. Прошло некоторое время после этого празднества. Но сегодня это случилось. Сегодня я пришел к ним в дом, и она спускалась ко мне по ступенькам. Я бы не сказал ей ни слова и не показал бы ей рисунки, если бы не чистый шелковый шарф на ее шее и бледное ее нежное лицо, и золото волос, и прозрачная глубина глаз. Именно потому, что была она так чиста и невинна, спускаясь по ступенькам, я непроизвольно, в каком-то порыве раскрыл мою тетрадь с рисунками и положил на стол в гостиной. Она подошла к столу и долго рассматривала мои рисунки, перелистывала страницу за страницей, и мгновенно поняла, что к чему, доктор!

– И что она сказала, господин Шпац?

– Ничего не сказала. Да и что она могла сказать? Вернула мне мою тетрадь, и несколько мгновений стояла недвижно, с белым окаменевшим лицом. Вдруг повернулась ко мне спиной и поднялась по ступенькам. Порыв ветра взметнул шарф на ее шее. А я, доктор, с тех мгновений не могу прийти в себя, не могу забыть ее белого лица. Окаменевшего лица без всякого выражения. Если бы отец ее, доктор Леви, был здоров, я бы тут же побежал к нему и умолял его, чтобы он просил у нее прощения от моего имени. Но отец болен. Очень болен.

– Минутку, господин Вольдемар, минутку… Вы говорите, что отец ее болен, серьезно болен. За что этот доктор Леви получил степень доктора? Кто он по профессии?

– Не знаю, доктор. Он отрицает, что у него есть такая степень, но я не могу произнести его имя без нее.

– Не занимается ли он производством и торговлей стали и железа, господин Вольдемар?

– Да, это его дело.

– Если так, то я знаком с господином Леви. И его дочь – невеста того офицера полиции? – Александр начинает прохаживаться по комнате, скрестив руки за спиной.

– Плохо дело. Очень плохо.

– Плохо, доктор. Знаю, что плохо. Больше никогда не сделаю того, что я сделал.

– Нет, господин Шпац, я не имею в виду ваш поступок, ничего плохого вы не сделали.

– Нет, доктор? Вы полагаете, что нет? – вскакивает Шпац со стула и начинает сопровождать Александра в его прогулке по комнате. Неожиданно оба останавливают свою стремительную прогулку и смеются.

– Ваша слежка за Марго и офицером, – говорит Александр, – невероятно важна, господин Вольдемар.

– Господин доктор, что нового у вас по делу Аполлона?

– Суд его отложен на время после выборов.

– После выборов? – тяжко вздыхает Шпац и направляется к окну. Старые дома за окном, опираются друг на друга, как инвалиды. Свет из окон тянется полосами в темноте, освещая местами тихую безлюдную улицу. Глаза Шпаца тонут в волнах тьмы за окном.

– Доктор, – печально говорит Шпац Александру, который подошел к нему, – завтра я покидаю Берлин. Уезжаю в родной мой город Нюрнберг. Гитлер завтра устраивает там большое выступление. Патриции свободного города готовятся встретить его торжественной процессией, подобно пилигримам, поклоняющимся святому месту. Я еду все это запечатлеть в моей тетради.

– Когда вы вернетесь оттуда, господин Шпац, приходите ко мне со своими рисунками. Они меня очень интересуют.

– Вправду? Ах, доктор, беда в том, что только вы это говорите.

– Господин Шпац, – Александр кладет руку на плечо молодого человека из Нюрнберга, – ведите себя там осторожно. Дни трудные, и человек должен остерегаться. С этими шутки плохи.