Смерть отца

– Они не изгнали меня, но заставили меня вернуть партийный билет. Я покидаю их по их желанию.

– Товарищ, – гнев выступают на лице Отто, – ты поступил неправильно.

– А что мне надо было делать, по твоему мнению?

– Товарищ, – хлопает Отто себя по колену, – я знаю их, тех, кто тебе это сделал. Я ведь сказал, что являюсь специалистом по разной сволочи. Но из-за них покинуть партию? Боже, упаси. Не делают им такого добра. Ты должен встать перед ними, стукнуть по столу и сказать: я не дам вам лишить меня собственного мнения.

– Слишком поздно, и твой совет ни к чему не приведет. Есть такие, для которых партия – не идея, а власть. Всякая порядочность исчезает, когда начинается война за власть. Если не уйду по их желанию, у них есть достаточно способов заставить меня это сделать.

Шум на улице, за их спинами, усиливается. Слышны выкрики:

– Гитлер! Тельман! Гинденбург!.

Напряженное ожидание виснет в пространстве города, так, что опускается на головы людей подобно облаку, начиненному молниями и громом. Солнце окутывается воротником белесоватых облаков, и длинные тени плывут по поверхности реки Шпрее.

– Товарищ, – спрашивает Отто сомневающимся голосом, – может, сейчас не время выходить на партийную трибуну и выступать против партии. Я спрашиваю тебя, человека партии с юности, может, не время? Может, сейчас надо подчиняться приказу? Во время боя не задают вопросов, а выполняют приказ, и все тут! Есть, кто взвешивает, обдумывает и решает. Есть руководство, которое ты избрал.

– Руководство, центр, – смеется Эрвин, – они решают. Этим всегда прикрываются те, кто хочет уйти от личной ответственности за свои дела. Скажут тебе, что делать. Ты делаешь, но не отвечаешь за последствия. Есть некая тайная сила, что думает за тебя, решает за тебя и даже сомневается за тебя. Она снимает с тебя всякую личную ответственность. Тебе ничего не остается, только подчинятся указаниям. Не делай по собственному разумению шага, ни налево, ни направо. Слушайся.

– Не переживай, товарищ, только не переживай, – Отто делает руками успокаивающий жест, – волнение не помогает делу. – Теперь и Отто повышает голос, и ударяет по скамье. – Я спрашиваю тебя, товарищ: что ты будешь делать? Если надо маршировать, маршируй и не спрашивай. Любой марш заканчивается, и вот тогда будешь спрашивать. Шагать сплоченными рядами вместе со всеми – дело великое.

– Ты прав, Отто, шагать вместе со всеми, но не шагом, стирающим твою личность, твою совесть и твою силу суждения. Марш стройными рядами чреват катастрофами.

– А что ты сделаешь в одиночку в эти дни? Один ты не сможешь бороться, ты просто исчезнешь и пропадешь только потому, что не хочешь быть среди послушных бойцов, подчиняющихся приказу? Я говорю тебе, товарищ, пропадешь!

Отто вскакивает со скамьи и снова садится.

– Ты ошибаешься, Отто, и один в поле воин. Все большие народные движения начались с борьбы одного человека. И есть ценность живой истине в душе индивида. Лучше тебе быть верным этой правде, чем лгать самому себе. Ложь не приведет борцов, шагающих строем, к концу марша. Строй распустится еще до того, как сплотится. Лучше тебе шагать одному, но по призыву собственной совести. Совесть одного предпочтительней совести коллектива, и если они не приходят к солидарности, не прячься за ложную совесть.

– Нет, нет! Не место и не время сейчас говорить такие вещи. Не в Германии, борющейся с дьяволом.

– Я борюсь точно так же, как ты, Отто?

Отто замолкает, и неожиданно кладет руку на плечо Эрвина. Взгляд его печален.

– Нет в моем сердце ничего против тебя, но больно мне, что такие люди, как ты, уходят от нас. Повторяю снова и снова: я знаю этих негодяев. Ты не из них. Поэтому я желаю тебе успеха в твоей борьбе.

Часы на башне муниципалитета вызванивают десять часов. Эрвин встает со скамьи. Пришло время посещения дома Леви. Гейнц его ожидает.

– Рот фронт, Отто!

– Рот фронт, товарищ. До свидания!

Эрвин спешит по шумным улицам к тихому, замкнутому, безмолвному дому.

* * *