Смерть отца

Гейнц поднял голову, чтобы прислушаться к непонятным словам, и тут глаза его встретили глаза Александра, который стоял недалеко от него, и на лице его было то же мечтательное выражение, которое еще тогда привлекло Гейнца, когда он увидел Александра, сидящего под орехом, недалеко от латунного предприятия. Сам того не ощущая, Гейнц приблизился к Александру и положил руку ему на плечо, как будто тот нуждался в поддержке еще более, чем сам Гейнц. Александр нагнулся первым, чтобы бросить ком земли на гроб своего потерянного друга. Слеза выкатилась из его глаз.

Семья был тиха и замкнута. Сыновья сдержанного отца были им воспитаны так, чтобы они не показывали свои чувства ближним. Только Фрида и старая бабка рыдали в голос.

Артур Леви лежал рядом с матерью. Огромные хвойные деревья склоняли ветви над новым холмиком. И дед… дед, который всю свою жизнь ходил, выпрямившись, как на военном параде, стоял, согнув спину у могилы сына.

Шпац из Нюрнберга зарисовал в своей тетради все, что происходило.

* * *

Вернувшись домой, все закрылись в своих комнатах, чтобы побыть наедине. Лишь Филипп продолжал встречать людей, приходивших после полудня выразить свою скорбь. К вечеру дом затих. Из массы гостей остались лишь самые близкие друзья – доктор Гейзе, священник Фридрих Лихт, естественно, Шпац из Нюрнберга, и Александр. Настольная лампа горит в кабинете покойного, занавеси опущены, кресла пусты. Друзья сидят на низких скамеечках. Фрида входит, молча, ставит тарелки с угощением на маленький столик. Глаза ее красны от слез. Один за другим входят члены семьи. Дед приходит вместе с дядей Альфредом. Входит Елена. Вдруг все сыновья оказываются в комнате. Никто не замечает, что Иоанна тоже вошла комнату, сидит на полу в углу, опустив голову на колени. Дед по привычке стоит у темного окна, и спина его все еще согнута.

Встает Филипп со скамеечки, подходит к письменному столу и открывает секретный ящик господина Леви.

– Отец ваш просил меня сообщить вам о разделе имущества, – говорит Филипп, держа в руках завещание покойного.

– Мы не хотим слышать ни слова о разделе имущества, Филипп, – поднимает Эдит руку.

– Для нас это не меет значения, – говорит Гейнц, – фабрика нас кормила до сих пор и будет кормить дальше. Даже представить нельзя, что у нас будут споры и разногласия по поводу имущества.

– Отец ваш знал о вашем отношении к имуществу, и гордился этим, – отвечает Филипп, – всегда говорил мне: в одном я уверен, дети мои не будут драться из-за имущества. Поэтому я прошу записать мои слова и сказать им. Отец просит, чтобы дети оставили Германию и были посланы в одно из известных учебных заведений в Швейцарии или Англии. В завещании он гарантировал им оплату учебы и меня назначил попечителем.

Иоанна поднимает голову, и испуганно смотрит на братьев и сестер. Она не поедет ни в какое знаменитое учебное заведение, ни в какую Швейцарию или Англию! Сквозь слезы на глазах она видит доброе лицо той женщины. Никогда она ее не видела, но воображение дало ей облик и добрые глаза, большие, как в сказках. Иоанна пойдет к ней, и та отправит ее в страну Израиля.

– Филипп, – говорит Гейнц, – мы уважаем последнее желание отца, но детей мы не отпустим никуда. Здесь они вырастут, здесь получат всю любовь и хорошее образование, о котором просил отец. Нам не нужны особые средства, чтобы их вырастить и воспитать. Фабрика – наш прочный залог. И я хочу сказать всем вам, – обращается Гейнц к братьям и сестрам, сидящим на скамеечках, немного повысив голос, – я хочу, чтобы все мы обещали самим себе: хранить наш дом. Каждый построит свою жизнь по своему желанию и усмотрению, но здесь – наш большой и родной дом. Каждый из нас найдет себе здесь свое место, и никто не построит свою жизнь лучше, чем в этом доме.

– Так и будет, Филипп, – говорит Эдит, – дети не оставят дом. Мы будем для них отец и мать. Не будут они сиротами на чужбине.

Никто не услышал вздох облегчения Иоанны, которая смахнула слезы, но все услышали вздох облегчения Фердинанда и решительный стук чайника, который Фрида поставила на столик.

– Как это могло прийти в голову кому-то, увезти детей отсюда, – говорит Фрида, и угрожающие нотки слышны в ее голосе.

Дед, который стоял у окна и до сих пор не принимал участия в разговоре, выходит на середину комнаты, оглядывает всех сверху вниз, сидящих на скамеечках, и говорит:

– Так и будет! Жизнь продолжается здесь, в этом доме, ничего не изменилось!

Долгое молчание подчеркнуло эту фразу деда. Иоанна снова опустила голову. Гейнц закурил первую в этот день сигарету.

Дед даже взял чашку чая из рук Фриды, сделал глоток и вернул чашку на стол.

– Отец не верил в нас, – негромко говорит Эдит, и голос ее тяжел и печален.

– Ты ошибаешься, Эдит, – отвечает ей Филипп, – отец ваш был полон любви и веры в вас. Еще я хочу сказать, что он просил передать вам, чтобы на его памятнике была начертана одна строка: «Годы, полные веры, дни, полные любви».

Все согнулись на скамеечках, обняли свои колени руками, опустили головы, и медленно начинается негромкий разговор.