Смерть по сценарию

«Это был Штокман, блин», — чтоб не томить меня, сразу сказал Линник. В этом месте своего рассказа он помрачнел и тяжело вздохнул. Впрочем, на самом-то деле ничего такого преступного Штокман в отношении Невзоровой не совершил. Да, он писал какие-то повести, сам разнести их в редакции стеснялся и просил об этом Невзорову. Почему он велел ей одеваться как «бомжихе в квадрате»? Чтоб ее не узнали. Она все же артистка, хотя и не такая уж популярная. Узнают — начнут приставать, расспрашивать, и она, со своим длинным языком, конечно, разболтает первому встречному тайну Штокмана. А он писал под псевдонимом и хотел обнародовать свое настоящее имя лишь в том случае, если его произведения станут известными. Почему он выбрал в наперсницы именно Невзорову? Тут вообще все объяснялось просто. С Невзоровой он уже в течение трех лет имел любовную связь, тщательно ото всех скрываемую. Они встречались приблизительно раз в две недели, всегда у него дома, а на студии в целях конспирации только здоровались.

«Короче, — закончил Линник, — зря я съездил. Ничего существенного. Одна пена».

Выдохшись, он упал на диван и, подложив руки под голову, посмотрел на меня.

Я молчала.

Не отрывая от меня взгляда, он сел.

— Тоня, ты так выглядишь... Что произошло?

Я хотела сказать, но не нашла слов и опять промолчала.

— Тоня!

Паша забеспокоился. Подошел к компьютеру, посмотрел на мерцающий черный экран и цифры 16.40. Затем обернулся ко мне, спросил тихо:

— Тоня, что было на этих дискетах?

— Роман... — так же тихо ответила я.

— Какой роман?

— Паша... Я все поняла. Это было так просто...

— Что ты поняла?

— Что Кукушкинс... Что Кукушкинс — Миша...

И я рассказала ему все.

***

Паша плакал. Я отпаивала его водкой и плакала тоже. Вдвоем мы усидели бутылку, потом перешли на кофе. Не помню, о чем мы говорили. Конечно, про Мишу. А о чем еще — не помню. К десяти вечера мы немного пришли в себя, и Паша поехал меня провожать.

В дороге мы молчали. Я прижимала к себе сумку с последним романом Кукушкинса, то и дело проверяя, там ли папка и не выпали ли из кармана дискеты. У подъезда моего дома я попрощалась с Пашей. Он кивнул мне и ушел, как-то очень быстро растворившись в темноте.

Когда я, совершенно обессиленная, открыла дверь, в коридор вышел Петя. Он хмуро бросил мне: «Надо поговорить» — и уже собирался повернуться и пойти на кухню, как тут заметил мои опухшие от слез глаза, красные пятна на щеках и красный нос и остановился, ошарашенно глядя на меня. «Чаю поставить?» — помолчав, спросил он уже совсем другим тоном. Я отрицательно помотала головой, надела тапки и, шатаясь от горя и усталости, прошла мимо него в свою комнату.

Здесь я вытащила из сумки свое сокровище. Первая фраза романа, на которую случайно упал взгляд, заставила меня вздрогнуть: «Век мой кончается...»

Я перелистала страницы, нашла конец «Психологии творчества» и отложила роман в сторону. После этого взяла оставшиеся страницы, где было то самое доказательство моего открытия, что Кукушкинс — Миша. Две статьи. Одна о театре, про нее мне рассказывал не так давно Линник. И вторая — на обычную для Миши тему восточной религии. Треть ее уже была переведена на английский, и этой третью завершалось все, что было на обеих дискетах.

Статьи я положила в отдельную папку и убрала ее в стол. С некоторым сомнением — а стоит ли добивать себя сегодня? — легла и открыла роман на сто пятнадцатой странице. В тот момент, когда Линник позвонил в дверь, я начала читать воспоминания врача о его тете, которая вышла замуж за бедного музыканта. Сейчас я продолжила с того же места.

Итак, этот музыкант, такой красивый и такой нежный с виду, постепенно сходил с ума. Несчастная женщина с ужасом наблюдала, как он ест мух и мяукает в унисон с кошкой; ежедневно ходит по-большому возле крыльца ровно в девять часов вечера, за десять минут до этого начиная нервно поглядывать на часы; через лес, не по тропе, а напролом, идет к озеру и подолгу смотрит в его черную глубокую воду и возвращается домой с тихой песней...

Страдания женщины, жены музыканта, и шизофрению самого музыканта Кукушкинс описывал несколько ироническим тоном, что наверняка меня бы прежде удивило. Прежде, но только не теперь. Все тайное становилось явным. Мне было очень больно, слезы уже лились сами собой, но я продолжала читать...

Я уснула на рассвете, прямо в одежде, уронив голову на последнюю страницу романа. Мне ничего не снилось.

Помню только сплошной мрак, едва мерцающий, как потухший экран компьютера, и больше ничего.

Уже утром, когда Петя пришел будить меня, я долго не могла проснуться. А проснувшись, вцепилась в него и, рискуя опять опоздать на работу, стала рассказывать о своем расследовании. Надо было сделать это раньше. Петя всегда понимал меня. Вот и сейчас он сидел на краю моей кровати, обняв меня, и молча внимательно слушал сбивчивый рассказ о Мише и Веронике; о стихах в тетрадке; о Пульсе; о Сахарове; о посещении издательства «Корма»; о Невзоровой; о преступлении и преступнике; о последнем романе Кукушкинса и, наконец, о том, что Кукушкинс — это наш Миша...