Смерть под маской

От времени краски на картине несколько потемнели, но теперь я видел ее очень хорошо и рассматривал с интересом. Изображалась на ней сценка венецианского карнавала. На плавучей пристани рядом с Большим каналом и на площади позади нее одетая в маски и плащи толпа стояла вокруг развлекавших публику жонглеров, акробатов и музыкантов. Одни усаживались в гондолы, другие уже плыли в них по воде. Лодки сбивались в кучу, а гондольеры бились на шестах. Картина была из тех, где изображение дается во вспышках салюта и пламени факелов, вызывающих то тут, то там какое-то сверхъестественное сияние, высвечивающих лица и пятна яркой одежды, серебристой рябью ложащихся на воду, оставляя в глубокой тени все остальное. Мне такая манера представляется довольно искусственной, но, разумеется, это было превосходное произведение – во всяком случае, на мой неискушенный взгляд.

Я выключил лампочку, и картина со всеми ее слегка зловещими гуляками вновь погрузилась во тьму своего укромного уголка.

– Кажется, прежде я никогда не обращал на нее внимания, – сказал я, наливая себе виски. – Давно она у вас?

– Дольше, чем я на то имею право. – Тео откинулся на спинку глубокого кресла так, что и сам погрузился в тень. – Я облегчу душу, рассказав то, о чем прежде молчал, и сниму с себя это тяжкое бремя. Надеюсь, вы не против принять часть этого груза?

Мне ни разу не доводилось слышать от него ничего подобного, я и не знал, что голос его способен звучать с такой гробовой серьезностью, но, конечно же, не колеблясь согласился исполнить все его пожелания, совершенно не представляя, чем расплачусь за готовность взять на себя, как выразился Тео, «часть этого груза».

Рассказ первый

В действительности моя история началась лет семьдесят назад – я был еще мальчишкой, единственным ребенком. Моя мать умерла, когда мне исполнилось три года. Я ее совсем не помню. Случись это сейчас, отец и сам справился бы с моим воспитанием, во всяком случае, до того, как встретил вторую жену, но в то время он понятия не имел, как присматривать за малышом, а стало быть, чередой пошли нянюшки и гувернантки. Все они были вполне милыми, доброжелательными и знающими, и хотя я мало что помню, все же с большой теплотой отношусь к этим женщинам, которые пестовали меня вплоть до раннего отрочества. У моей матери, однако, была сестра, вышедшая замуж за богатого владельца обширных земель и другой недвижимости в Девоне, и лет с семи я проводил у них все каникулы и праздники. То были идиллические времена! Мне позволялось свободно бродить повсюду, я с радостью водил компанию с местными ребятами (мои тетя и дядя своих детей не имели, но у дяди был взрослый сын от первого брака – его первая жена умерла сразу после родов), с окрестными фермерами-арендаторами, деревенскими жителями, пахарями, кузнецами, конюхами, садовниками и землекопами. Рос я здоровым и крепким, поскольку много времени проводил на свежем воздухе. Но и покинув сельское приволье, я наслаждался, получая иной род воспитания. Мои тетя и дядя были людьми образованными, поразительно много и с толком читали, собрали превосходную библиотеку. Мне позволяли вести себя в ней так же вольно, как и во всей усадьбе, и я, следуя их примеру, скоро с жадностью пристрастился к чтению. Тетушка моя к тому же была еще и большим знатоком картин. Она любила английские акварели, однако имела вкус, хотя и традиционный, к старым мастерам. Пусть не могла она позволить себе приобретать картины великих, зато собрала хорошую коллекцию менее знаменитых художников. Муж ее интересовался этим мало, зато был более чем счастлив, обнаружив во мне ту же страсть. Я рано стал отдавать предпочтение определенным картинам, развешанным по дому, и тетушка Мэри тут же ухватилась за возможность взрастить еще кого-то, способного разделять ее восторги. Она стала рассказывать мне о картинах, поощряла к чтению книг о художниках, и я очень быстро перенял ее восторг, отбирая среди них собственных любимцев. Я обожал некоторые морские пейзажи, а еще акварели восточноанглийской школы, чудесные небеса и равнинные болотистые пустоши. Думаю, на мой вкус во многом повлияло удовольствие, получаемое мной от окружающего мира. Меня не трогали портреты или натюрморты – так они и тетушку Мэри не трогали, и в доме их было совсем мало. Интерьеры и изображения церквей оставляли меня равнодушным, а для понимания красоты человеческого тела я был еще слишком мал. Однако тетя развивала мои пристрастия, следила, чтобы я не копировал ее вкус, а вырабатывал собственный.

Своей последующей любовью к картинам я целиком обязан тетушке Мэри и тем – счастливым! – годам становления. Когда тетя умерла – я как раз подбирался к Кембриджу, – то оставила мне многие из картин, которые вы видите вокруг, но какие-то я продал, чтобы купить иные. Уверен, она одобрила бы это. Она не была женщиной сентиментальной и пожелала бы мне вдохнуть жизнь в свою коллекцию, наслаждаясь приобретением нового, когда старое становится в тягость.