Смерть под псевдонимом

Сутулый, с тощими ногами в просторных кирзовых сапогах, в громадной, не по росту, гимнастерке, Миша Бабин считался на фронте лучшим радистом-слухачом. Ватагин-то уж знал его как облупленного. Этот белесый юноша с воспаленными глазами, нагонявший тоску вечными жалобами на какие-то помехи, болтающий о «площади ошибок», первый из всех фронтовых радистов поймал несколько дней назад странные переговоры противника. Позже перехват подтвердили еще две рации в танковых корпусах. Передачи вела неизвестная радиовещательная станция открытым текстом на немецком языке:

— Hallo! Hallo! Ralle, Ralle. Hier Rinne! (Пауза). Funf Hufeisen von einem Pferde…[1]

Через несколько минут другая станция отзывалась также явно кодированным текстом:

— Hallo! Hallo! Rinne, Rinne. Hier Ralle! (Пауза). Der Rock ist fertig! Einaugiger ist geschwolen…[2]

За этим следовала еще какая-нибудь фраза, причем каждый раз новая. Она-то, видимо, и содержала весь смысл переговоров.

По распоряжению начальника контрразведки генерал-майора Машистова, на флангах фронта было установлено круглосуточное наблюдение за эфиром. Вечерами Бабин силился разобраться в хаосе международных передач, в писке искровых передатчиков. Из Будапешта передавали «Фауста». Другая волна доносила бодрый рефрен французского вальса «Когда любовь умирает». Москва транслировала симфонию Шостаковича, где фашисты идут зловеще приплясывающим маршем. После многих часов приема Бабин вставал и, шатаясь, как пьяный, выходил подышать. Южное небо за ночь поворачивалось вокруг мачты радиостанции, и звезды, знакомые с детства, бледные ярославские звезды, были здесь крупнее и ярче. Бабин тотчас возвращался. Уже в полусне «рутил рукоятку точной настройки.

Так было и сегодня.

Между тем желтый свет лампы в колпаке из газеты все слабее окрашивал воздух: наступило то особое мгновение, когда стало заметно предрассветное порозовевшее небо за полуоткрытой дверью. Шустов сидел за плечом Ватагина. Полковник слышал его напряженное дыхание.

Вдруг Бабин молча ткнул пальцем в воздух.

— …пи-ти… пи-ти-пи-ти… ти… пи-ти… — услышал Ватагин и затем: — кле-кле… кле-кле-кле… кле-кле…

Он понял, что уже промахнулся, это совсем не то, что слушал Бабин. То, что он поймал, было похоже на тоненький клекот индюшат, — это морзянка. Где же открытый текст?

Бабин вялым жестом смахнул наушники, протер глаза, вынул из ящика стола початок вареной кукурузы и задумчиво принялся жевать:

— Вот и всё, товарищ полковник.

— А я опять пропустил… Что нового в тексте?

— Непонятно. По-немецки: «Warne vor Ungluck» — «Предостерегаю от беды». Так, кажется. Надо уточнить по словарю.

— Как думаете, пеленгование удастся?

— Кто их знает… Если примут на правом фланге, пропеленгуем.

— Надо бы знать, откуда они передают.

— Вот и лови… Разговаривают по ночам, семь — восемь секунд. Ну, как поймаешь? Мне нужно хотя бы сорок секунд…

— Ну что ты канючишь! — оборвал Славка Шустов.

Ватагин нахмурился: он знал, что адъютант завидует любому оперативному работнику и именно поэтому не прощает и Бабину его тоскливой рассудительности.

— Что ж, сеанс окончен? — спросил полковник и встал, потягиваясь.

— Я и начальнику шифрослужбы докладывал, но он тоже ничего не видит утешительного, — жаловался Миша. — «Ваш полковник, говорит, слишком торопится. Кодированные таблицы противника не у меня в кармане». Эти подковы с одного коня…

— Подковы, подковы… — вздохнул полковник и вдруг все обратил в шутку: — Что ж, как раз по сезону! Бегут «а всех фронтах — вот им и нужно получше подковаться… Верно, Шустов?

Шустов промолчал. Он-то прекрасно понимал, что полковнику не до шуток.

Ватагин стал вылезать из фургона. Часовой поддержал его под руку. Из-под деревьев уже тянуло дымом солдатских костров. Сержант-усач, сидя на задке подводы, стругал брынзу в котелок. Потянувшись над изгородью, распряженная лошадь черной губой трогала куст лимонных георгинов. В этот рассветный час во дворе все казалось таким мирным, как будто солдаты уже возвращаются по домам. И особенно привольно звучал чей-то тенорок:

Во поле березонька стояла,
Во поле кудрявая стояла…

Видно, и этот певец, как и многие в те дни, думал: «Коли перешли рубеж — значит, и конец близок».