Смерть секретарши (сборник)

– Вы счастливые люди. Вы даже не знаете, как вы херово живете.

Сашке очень понравилась эта фраза, он повторял ее много раз в подпитии, но только впервые сегодня Гена подумал, что, может, это действительно счастье: не иметь ничего для сравнения и быть довольным своей участью. А он, тот гордый поц из ЮПИ, он что, так уж доволен собой и своей жизнью, мудила? И что, если сравнить его суетливую жизнь с настоящей, некорреспондентской и нежурналистской – с нехамской жизнью? Но может, он все-таки знает кое-что о себе, и тогда понятна его зависть. А эта Таня? Счастлива ли она в своей библиотеке между полками Никитенко и Жуковского, потом в этом полубараке на окраине холодного города? Не похожа она что-то на счастливую, хотя держится с достоинством. Есть же у нее, наверное, какие-то свои женские дела…

Таня вошла с картошкой, увидела, что он смотрит в окно.

– Это тоже наш университетский дом, – сказала она. – Малосемейка. Все удобства и кухня – общие. С удобствами, впрочем, у них теперь сложно. Там в конце коридора было раньше по туалету. А потом их отдали под жилье. Пенсионерским парам. Поставили там столы над унитазами, койки по стенам. Тетя Маша ко мне ходит, они с мужем в такой живут…

Гена сказал испуганно:

– Там, напротив, большая семья, я видел…

– Да, семьи растут… Садись есть. – Она посмотрела на него вдруг ласково и насмешливо. – Ишь ты, впечатлительный. Наш собственный корреспондент… А ты умеешь говорить бодрым голосом и с надрывом, будто ты хочешь перекричать шум великой стройки?

– Я не на радио, – обиделся Гена. – Я… – И вдруг запнулся, вспомнил свою «Богородскую новь», ткачиху… Все одно, все говно, суета сует и говней говна – кто это говорит? Ну да, Юра из «Работницы»: а уж что он сам лепит, Юрик, какой «вкусный кусочек» он отлудил к шестидесятилетию – волосы дыбом.

– Выпьем, – сказала Таня. – Должен же кто-то из нас сказать это заветное слово.

Они выпили и согрелись. Она была розовая и вовсе не такая зануда, как в библиотеке, – и лицо хорошее, и бок мягкий. Она сама первая его поцеловала, но они продолжали все так же сидеть и разговаривать – обо всем. Он спросил, счастлива ли она, и она сказала, что да, очень часто: и здесь, вечерами, даже одна – с книгами, музыкой, – и там, на работе.

– Я была, например, счастлива сегодня, когда ты нашел карандаш, а я поняла, откуда он… Я все себе очень четко представила. Он ведь был намного старше своей Елизаветы, Василий Андреевич, лет на сорок, и он был потрясен, когда выяснилось, что она давно его любит, с детства… Потом все пошло хуже – она болела, ударилась в мистику, он не мог уехать в Россию, а в доме все говорили по-немецки. Приезжал Гоголь, тоже очень грустный – в хандре, в исступлении… Зима, дождь. Пустой замок, ей все чудятся привидения, и вот он читает путеводитель, мечтает, как летние горы потянутся по сторонам…

– Он был влюблен, он добился счастья и он стал несчастен?

– Что ж, целый год он был счастлив. А если б и не год – если б неделю, что с того? Мы вовсе не рождены, чтоб быть всегда счастливыми. Как птица для полета – это очередная глупость Максимыча. Есть, конечно, такие беззаботные птахи, но не здесь, не в наших краях – может, какие-нибудь там неаполитанцы…

– Или тбилисцы… Или горнолыжные инструкторы.

– Может быть.

Они перешли беседовать на диван и почти допили бутылку. Он зевнул. Она сказала просто:

– Вставай, я тебе тут постелю.

– А себе? Где себе?

– Что ж, и себе там же. Больше негде.

Она не была избалована лаской, и Гену сперва покоробил ее энтузиазм: она не сдавалась, не страдала, не маялась, не таяла, как Рита, – она бурно соучаствовала в удовольствии, в ней были, на его вкус, избыток инициативы и совсем мало уменья. Зато потом, после всего, они еще долго разговаривали в постели, и он не выдержал, рассказал ей все о Рите, о том, что у них случилось, и она поняла, а поняв, вопреки его ожиданию, одобрила его реакцию и поведение. И даже его безобразный поступок на улице одобрила.

– А что, разве ты не уверен в своей правоте? Это ведь очень нехорошо, то, что она делала. То, что она вообще делает…

Поддержка эта, как ни странно, его вовсе не успокоила, наоборот, разозлила, и тогда он стал говорить Тане злые, незаслуженно обидные слова, как будто она нарочно хотела его унизить.

– Ну а чем она хуже других, Рита? – сказал он вдруг, неожиданно для себя. – Все такие.

Она задохнулась. Потом сказала совсем тихо:

– Ты имеешь право сказать мне так, потому что я сразу повела тебя домой, потому что я вела себя… У меня нет никаких доказательств, что это случается не со всеми, не каждый месяц и даже не каждый год…

Гена подумал о том, насколько ему безразлично, каждый или не каждый год выпадает Тане такой удивительный случай. Он с грустью думал о том, что вот она привела его к себе, а Рита в это время тоже привела кого-нибудь, и ничем она не хуже, Рита, а главное, дело даже не в том, хуже она или не хуже, главное заключается в том, что он все время о ней думает и не может ее забыть, а раз так… Раз так, то что?