Смерть секретарши

Боже, как она спала у него под рукой, тощая администраторша с прекрасной девичьей грудью, а он, вахлак, не спал — все вставал, дышал у окошка (сердце сдает — пить надо меньше, бегать надо по утрам), все пытался уснуть, ложился, снова вставал, пытался читать, а соседи все посягали допеть фальшивыми голосами про свадьбы, свадьбы, свадьбы и бухенвальдский набат и выискивали, что бы им еще прокричать такое понатужней с перепою. Под утро Коля открыл книгу, купленную по случаю — без случая книги бывают только из-под прилавка, эх, читать надо, забыл о духовной жизни, — книжка оказалась по философии, до всего этого было так далеко, как до звезды, а ведь когда-то круглое пять имел по философии, — открыл наугад и прочел про античных скептиков: «Мы многое читаем о высоком моральном облике Аркесилая, о его гомосексуализме, о его смерти в пьяном виде». Коля не был скептиком и не мог понять гомосеков, но если уж даже Аркесилай помер по пьяни, то что же взять с соседей-шахтеров, которых нелегкая занесла в эти горы на соцстраховскую халяву, что говорить о нем, корреспондентишке из вшивого журнала, который подцепит здесь сегодня отборный, свеженький, массовый, эндемичный для этих гор триппер — а может, для разнообразия и ничего не подцепит, надо все же идти спать…

Начальники дородной, нетерпеливой стайкой ушли на свои нудные посиделки, и Коля почувствовал настоятельную потребность выпить еще. Нет, не просто выпить, а предаться пьянству, запить… Вот если б графинюшка саданула стакан водяры, как в рассказе у товарища Шолохова, миллионера и радетеля, вот тогда б она была настоящая выразительница духа, дух от нее был бы… «А ну, дыхни, плясунья!» — «Я не пила, товарищ сержант…»

* * *

У Чухина что-то затягивалась торговля с его «неграми» (говорят, где-то в Африке есть совсем черные евреи, впрочем, эти двое, сидевшие у ответсека, тоже были ничего, не блондины, так что через полсотни лет какой-нибудь Пикуль будущего сможет написать в историческом романе, что публициста Чухина совратили с важной стези пропаганды местные сионисты), и Владиславу поневоле пришлось обосноваться у Риты в предбаннике, чему он сегодня был вовсе не так уж рад. Только накануне он пробыл у нее до полуночи и остался недоволен собой. Во-первых, он взял на себя новые финансовые обязательства и дал щедрые обещания, а платежеспособность его была невысокой — ей это было известно лучше, чем многим. Во-вторых, он пришел вчера в то самое жалостливо-разнеженное состояние, в котором он обычно и делал предложения женщинам. То, что не все женщины, с которыми он имел дело, стали его законными женами, объяснялось лишь суровой традицией христианского единобрачия, хотя бы и формально, но все же соблюдаемой в Европе. И то, что он вчера впал в эту слабость с той же самой Риточкой, с которой уже прошел однажды (и не совсем без потерь, хотя и бездетно) весь этот круг брачного унижения, — это особенно его злило. Он злился на себя и даже по отношению к Риточке, бедной жертве мужской любви и промискуитета, испытывал сегодня какую-то подозрительную настороженность. Она была и невинна и виновата, она была дитя этого города, продукт этих никчемушных занятий, порождение мужской слабости и сластолюбия. Феминистки были в этом пункте отчасти правы, хотя ни одной феминистке и не снилась та полнота власти, которой может добиться женщина, пользуясь одними только женскими средствами и не посягая на грустные мужские прерогативы. Вчера Евгеньев расчувствовался, видя Ритины слезы, — эта дурацкая история с Геной, который ревнует ее к нему же, Владиславу, смерть тети Шуры (вечная тема), одиночество, неустроенность, бедность. Сплетни, эта глупая беременность… Эта обреченность на одиночество, этот город, где деньги мусор, а жалованье ничтожно… Было жаль ее, хотелось прикрыть ее от бурь, опять он показался себе большим, сильным, мужественным…

А потом наступило нынешнее суматошное утро, и шеф всучил ему заметки какого-то очередного психа, а Юра Чухин со своими барыгами выжил его из кабинета. Надо было еще кончить комментарий для «Нового времени», а также для радио, тоже обещал, потому что его собственное жалованье, обложенное алиментами, ненамного превышало теперь Ритину получку, а он еще вчера ей наобещал…