Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

Кроме того, ко всем пушкинским новшествам надо было приучить и зрителя. А кому?.. А когда?.. Если бы Пушкин взялся за это гиблое дело, кто бы за него писал?.. «Пушкин», что ли?.. Для такой кошмарной затеи нужен был сумасшедший порученец, зацикленный на глобальном проекте. На эту роль артист Р., то есть я, и назначил себя, с вынужденным опозданием и оттого — с воодушевлением... Не театр имени Пушкина, а театр именно Пушкина…

И сам Пушкин — чудо. Одна из наших постоянных зрительниц сказала нам как-то после спектакля:

— Вы представляете, Пушкин был ростом в 166 сантиметров, а Николай I — два метра пять сантиметров. Пушкин должен был смотреть на него снизу вверх. Я как-то взяла линейку и отмерила разницу — 40 сантиметров. Стою, держу над собой линейку и смотрю вверх. Пушкин никогда не чувствовал себя маленьким!

А Михаил Константинович Аникушин задумал своего Пушкина у Русского музея высотой 4 метра 50 сантиметров, но перед установкой побывал в Риме, насмотрелся на римские статуи, и, вернувшись, за собственные деньги уменьшил фигуру Александра Сергеевича на 60 сантиметров. Пушкин дяди Миши, к которому мы подходим, высотой 3 метра 90 сантиметров.

Из-за Пушкина я однажды чуть не поссорился даже с Рассадиным...

И раза два — с Непомнящим… И много раз — с Фомичёвым!..

Сдуру, конечно. Но ведь из-за Пушкина…

А если бы Рассадин с Непомнящим жили в Петербурге, а не в Москве, они имели бы все шансы сравняться по числу полуссор — до полных всё-таки не доходило — и с самим Фомичёвым…

У самых дружественно настроенных пушкинистов, и даже у настоящих друзей время от времени возникают самопроизвольные вспышки. Все они прекрасно понимают, что фраза «у каждого свой Пушкин» — чушь. «Свой» — только у избранных, а «избранных» — мало. «Нас мало — избранных», — говорит пушкинский Моцарт. Видимо, «избранные» ревнуют друг друга то — к «Онегину», то — к «Годунову», то — к «Русалке», то — к «Моцарту и Сальери»… А то и ко всему Полному Собранию Сочинений Александра Сергеевича… К нему самому.

— История нас рассудит! — воскликнул однажды распалённый Фомичёв, адресуясь к «русалковеду» Рецептеру. Хорошо, что суда истории не ждали, и занялись армянским коньяком, в те поры ещё настоящим...

Именно в общих застольях господа пушкинисты рождают такие перлы для любезной науки, такие сжатые и блистательные реплики, летучие и неожиданные сближения, высокие и смелые мысли, какие не часто встретишь в опубликованных ими же монографиях, не говоря уже о коллективных сборниках и периодических временниках. Если бы посиделки пушкинистов с питием и закуской шли под магнитофонную запись и были бы изданы Российской академией наук, или меценатом, например, принцем Уэльским, или дорогой графиней Клотильдой фон Ринтелен, наука о Пушкине обогатилась бы новым жанром…

Обмывали как-то в Новосибирске только что выпущенную (кстати, Пушкинским центром в СПб.) долгожданную книгу Юрия Николаевича Чумакова о поэтике Пушкина, в которой, кроме прочего, была изложена концепция «открытого отравления» (Сальери бросает яд в бокал Моцарта у него на глазах и безо всякой утайки). В тот вечер, воздавая должное автору, споря с ним и рассуждая о других пушкинских материях, участвующие почему-то часто пересаживались с места на место, очевидно, пытаясь заполнить собой сегодняшние застольные вакансии. Событие воодушевило чувствительного автора, и он написал стихи, посвятив их Юрию Николаевичу. В стихах были упомянуты пушкинисты не только присутствующие, но и оставшиеся в Москве и Санкт-Петербурге.

«Пересесть, поменяться местами / по теченью высоких речей... / Господа пушкинисты, я с вами, / хоть не ваш и, пожалуй, ничей. / То, что нам задавала наука, / мы усвоили каждый как мог, / и токуем о празднике звука, / глядя в рюмочку и в потолок. / До конца мы сойдёмся едва ли, / именинник и автор суров: / в чём ошибся Непомнящий Валя, / то поправит Сергей Бочаров... / Жаль, что нет на пиру Фомичёва, / и Рассадин сейчас вдалеке, / но сияет хрустальное слово, / как звенящая рюмка в руке...»

После публикации этого текста сочувствующие взволновались: «Как это так? Почему на пиру нет Фомичёва? Куда он девался? И какой без него пир?!.» Тут же стали звонить в Пушкинский Дом и на квартиру: «Жив ли Сергей Александрович?.. Вот как!.. Ну, слава Богу! Передайте, что пьём его драгоценное здоровье!..»

В середине шестидесятых годов прошедшего века неравнодушные сотрудники московского Музея А.С. Пушкина прямо на сцене преподнесли мне, кланяющемуся после концерта, застеклённый и окантованный портрет молодого человека в мягких бакенбардах, слегка курносого и с пухлыми губами. Портрет был показан окружающей артиста публике с вопросом: «Кто здесь изображён, как думаете?» Все дружно сказали: «Рецептер в какой-то роли».

Музейщики с удовольствием посмеялись и объявили, что на дарёном порт­рете не кто иной, как Павел Воинович Нащокин, друг Пушкина собственною персоной.