Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

«Приехать, что ли?» — спрашивал он, задавая вопрос не мне, а судьбе. Он мечтал приехать, но был беспомощен, и, как я понял, «Горыныча», который с голоса записывал бы его стихи и прозу, так и не дождался. Изредка я читал ему стихи; дослушав одно из них, он задал риторический вопрос: «Откуда это берётся?..», — что было для меня высшей похвалой…

7.

Это произошло, когда я почти научился плыть в одиночку на волнах свободы и, забывая дорогу в театр, загребал по жизни, как хотел, одной левой. Потому что правую мне только что резанули в Военно-медицинской, во втором отделении Института ортопедии и травматологии им. Г.И. Турнера, загипсовали, и, как больного ребёнка, подвесили к шее на заботливых бинтах.

Ничего страшного не было, обрыв связки, но я — правша, и мне оставалось не записывать, а только запоминать, если событие того стоило. А здесь, у Турнера, был тот самый случай.

Оперировал начальник отделения полковник Дедушкин Виталий Серге­евич, он и проговорился потом, что скальпель ему попался «не очень острый».

В те поры я не удивился, потому что сын Евгений, работавший хирургом в 12-й горбольнице, рассказывал, что вместе с коллегами по вторникам стоит в очереди к зав. отделением, кандидату мед. наук Григорию Яковлевичу Яковлеву, у которого есть точильный камень с электроприводом, он-то и точит скальпели и ланцеты, которые становятся острее бритвы, а чем острее скальпель, тем незаметнее шрам.

С тех пор в хирургии сменилась не одна эпоха, и не только иглы и шприцы, но скальпели стали одноразовыми, а сшивающие аппараты теперь технически хороши запредельно, но это — к слову, а тогда — в институте имени Г.И. Турнера можно было напороться на скальпельную тупость…

Здесь мне и было сообщено из дому, что в первую годовщину смерти Товстоногова, 23 мая 1990 года, в БДТ пойдут «Мещане», и был задан вопрос, не соблаговолит ли отщепенец, то бишь я, этот спектакль сыграть. За ответом будут звонить в конце недели, когда больной водворится по месту жительства, а пока, мол, поклон и пускай поправляется…

Сомнений по этому, историческому вопросу у меня не было. Уходя из театра, я обещал Георгию Александровичу, что играть «Мещан» буду, а как быть с правой рукой — моё личное дело. Защищённая твёрдой лангеткой и подвязанная к шее, рука смотрелась здоровенной белой куклой, которую, расхаживая по музею клиники, я осторожно нянчил, потому что внутри неё всё-таки жила боль…

Судя по тону вопроса, который расслышала жена, в театре были не вполне уверены, что я соглашусь играть («Он теперь вольный писатель»), тем более что для отказа был реальный мотив: болезнь есть болезнь, о чём сомневаться, уходя — уходи, зачем пылить по остывшему адресу, я на это время хотел засесть в Комарово, развивая левой рукой и весёлым воображением свободный роман «Узлов, или Обращение к Казанове». Начало романа было положено на другой день по уходе из театра, и, честно говоря, увлекло начинающего прозаика.

Бог даст, автор ещё вернётся к новорождённому времени, когда он переместил себя в художественном пространстве и в его распоряжении оказались собственные помыслы, так же, как чудные владения погибающего Литфонда вместе со звонкими правами члена Союза советских писателей. И высокий дом в латвийских Дубултах, с излюбленным седьмым этажом и разливающим кафетерием внизу. Просторный «заграничный» нумер, чистый балтийский песчаный берег и недвижный горизонт над обширным столом светлого дерева, «пиши — не хочу»; и сдержанное сообщество разноязычных литераторов, любящих себя и своё одиночество. А там и знойная абхазская Пицунда, оглохшая от будущей судьбы, ещё грузинская, но рвущаяся с места, вместе с субтропическими тайнами, радостями и винами, вялой работой и бодрыми пированьями. А там — и полунаше-полуфинское Комарово-Келломяки, перенаселённое писательской интеллигенцией, ленинградскими дарованиями разных лет и достоинства, с походами на ту сторону полотна железной дороги, в бутылкосодержащий мага́зин, чинными беседами через рюмочку, — другой мир и новая жизнь, подаренные мне ни за какие заслуги, однако на вырост и впрок, несмотря на зрелость забытого под шумок возраста...

О, какой свободой дышал назначенный самим собой прозаик, подчинившись бурной воле дикого романа о гибнущем и бессмертном Осипе Узлове, обожающих его женщинах и преданном друге. Будто не я, а мой альтер-эго взял в руки перо, чтобы оставить честные свидетельства весёлого застойного времени и одной сумасшедшей судьбы...

В музее Генриха Ивановича Турнера, отдавшего более полувека «высокому служению науке, обществу и больному человечеству», как писали поздравляющие его с юбилеем коллеги, я любовался содержимым великолепных старинных полированных шкафов, в которых за стёклами хранились прекрасные образцы сведённых на нет плечевых, берцовых и тазовых переломов, образцово свинченные стопы и виртуозно составленные кисти, личные дары безымянных страдальцев, благородно завещанные благородной науке.