Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

Поразительно это и для верующих, и для неверующих.

Особенно же сказанное касается художников, музыкантов, артистов...

Ум человеческий засорён, и ждёт, требует очищения. Страсти же — воплощённые грехи. Любимый герой всех трагиков, Отелло — убийца и самоубийца. Он — образцовый трагический герой, состоящий из грешной страсти и неочищенного ума. Чем одарённее трагический актёр, тем больше нуждается в домашнем покое и уюте.

Лучше и раньше всех Пушкина понял и почувствовал Лермонтов. Он первый назвал его невольником чести, здесь был осуществлён конгениальный переход Лермонтова в другое, пушкинское «я». «Погиб...» «Пал…» Он и сам не дожил… Погиб и пал…

Когда используешь все свои знания и возможности (а это происходит подсознательно и почти всегда), обязательно получишь то, чего ещё не знал.

Стихи — способность выслушивать самого себя, напоминающая медитацию, подчиняющая тебя ритму и мелодии. Не останавливайся до тех пор, пока в них не проявится скрытый до времени смысл. Так стихотворение, то есть творение стихов, роднится с исполнением роли на сцене...

Пушкин — мера. Он в центре. И он высоко...

Я выбирал розы для Гранина, понимая странность своей нерешительности. Эти?.. Или… Нет, только не такие… Вот эти, пожалуй… Снова колумбийские, как тогда, на 95-летие.

Сегодня ему будет ещё более всё равно, но мне — нет. Эти, редкого оттенка…

Похоронный день начинался в Таврическом дворце.

Таких стариков ни в округе, ни во времени больше не найдётся.

— Ты что это при галстуке, при параде, — спросил он тогда, — идёшь куда-нибудь?..

— К вам пришёл, хочу поздравить по всей форме.

— Не верю.

— Гад буду! Зуб родной!— и я сделал соответствующий блатной жест.

— Это откуда?

— Я на ташкентских тротуарах вырос, под звуки войны… А тут ещё на Марсовом поле ваш портрет дают…

— Да, от этого не уйти…

Розы были ещё в целлофане, и он спросил:

— Искусственные?

— Вы что?! Колумбийские!..

Я достал из сумки книгу стихов, и, прочтя мою надпись, Гранин сказал:

— Хорошо издано. — Тут он взял со стола два плотных зелёных тома и протянул мне. — Бери. — Это была серия «Библиотеки поэта» — полное собрание стихотворений Бунина.

Кресло для гостей стояло далековато от гранинского, низкого, я взял стул и подсел ближе, прямо перед ним, чтобы лучше слышать. Он заговорил о памяти, подверженной изменениям и влияющей на своего владельца.

— Вот — война, я работаю на оборонном заводе, есть броня, но как же так, без меня? Скоро победим, а я не воевал, нехорошо. И пошёл в ополчение, на фронт, на передовую, в эту страшную грязь, в жуткие условия жизни. А через год подумал: ну, зачем я сюда попёрся, работал бы на заводе, в уюте, в тепле, никто меня в спину не толкал, за язык не дёргал… И так все четыре… Нет, три года… Когда война кончилась, я вернулся живой, опять подумал: нет, хорошо, что пошёл, всё-таки это был поступок, я сделал своё мужское дело.

Проверив мою реакцию, — я кивнул, — он спросил:

— А ты пишешь?

Это было не просто любопытство, я должен был доказать, что театром не ограничиваюсь.

— Кажется, да, — сказал я. — Стихи. Кажется, в сторону трагедии…

— А в чём трагизм, — живо спросил он, — в чём этот трагизм по жизни?

— Трудный вопрос, Даниил Александрович.

— Но надо же и «Да здравствует солнце!..»

— Хорошо бы, но это должно прийти. Насильно не вызовешь… Совсем недавно открылся «Памятник»… Да, воздвиг, да, нерукотворный, да, буду славен, всё так, чего ещё?.. Есть одно, важнейшее: «Веленью божию, о муза, будь послушна…». То есть можно подняться высоко, выше Александрийского столпа, можно самому достичь высокого послушания, только бы и Муза Бога послушалась. Она, непослушная, неуправляемая…

— И ещё строчка, — сказал он. — «Жив будет хоть один пиит». Чтобы хоть один поэт был в мире, поэты выше других.

— И плохие?.. И графоманы?

— Ну, я говорю, если всё-таки слова отбирает, — пояснил он, — если вместо одного находит другое, значит, всё-таки выше других.

— Утешение слабое, — сказал я, — тучи «глупцов», оспорь, не оспоривай, количество идиотов зашкаливает… Десять раз объяснишь, как лучше, как надо, а они всё равно… напорют… Конечно, Пушкин имел в виду высокого поэта, но, смотрите, вот ваш Бунин, два огромных тома, страшно начинать, меньше бы…

Я догадался, что Бунина Гранин получил в подарок как раз сегодня, но решил передарить мне, не заглядывая.

— Да, Володя, хватит одного… Давай, читай Рецептера.

— Ладно… Эпиграф из Блока: «И повторится всё, как встарь», помните?

— Да, конечно, «Аптека, улица, фонарь…»

Он закрыл глаза и погрузился в слух.

— «Поэты падки на химеры / и прозревают среди тьмы. / Но смерть заразнее холеры/ и повсеместнее чумы. / А век то глохнет, то ярится, / но вот уходит человек, / и ни за что не повторится / под фонарями, у аптек…»

— Хорошо, — сказал он, не открывая глаз. — Давай ещё.

Я опять прочёл короткое.

— Так и надо, — сказал он. — Надо недокармливать слушателя, не перегружать.