Смерть Тихого Дона

Иван Прокофьевич чуть не вскакивает с места, но ответил спокойно и серьезно:

— То есть, как так — бунтовали? Да разве не была Польша самостоятельной, пока мы ее с немцами и австрийцами не поделили?

— Ишь куда зашел, то дело давнее.

— Вот те и давнее! Сроду поляки за волю свою бились. «Еще Польска не сгинела…» пели, свою собственную державу иметь хотели! Знаешь ты, как полякам под нами жилось?

— А чего им не хватало?

— Многого! Слышал ты о польском поэте Мицкевиче?

— Не приходилось. Про Пушкина, про того знаю.

— Ишь ты — Пушкина он знает. О нем мог бы я тебе много кое-чего, не официально-кадильного, рассказать, да не в нем сейчас дело. Так вот, в пьесе своей «Дзяды» так Мицкевич говорит: «Я знаю, что значит получить свободу из рук москалей. Подлецы! Они мне снимут кандалы с ног и рук, но наденут на душу». Понял ты или нет? А в другом месте той же пьесы говорит один русский: «Не удивляйся, что нас здесь проклинают, ведь уже целое столетие, как шлют из Москвы в Польшу только прохвостов».

— Так это же так при царях было. Мы же по-иному повернем. Об этом наша партия тоже разговоры имела.

— Это какая же партия? Прохожий оглядывается вокруг себя:

— Социал-революционеров, большевиков.

— А-а, вон ты какой, у вас — там Ленин верховодит.

— Он самый.

— И как же вы славянский вопрос решаете?

— У нас всем свобода. Живи каждый, как хочешь.

Глаза у учителя тухнут, всё ему ясно, но мысль свою доводит до конца:

— И после всего этого начали славянофилов в Австрии преследовать и арестовывать. С того времени стали австрийцы своим украинцам помогать, тем, что за независимую Украину.

Прохожий не выдерживает:

— Это хохлам, что ли?

— Если хочешь — то хохлам.

— Энтим мы тоже порядок наведем. Ишь ты — жили с нами тыщу лет, а теперь в кусты норовят.

— Как гляну я на тебя, плохой ты социалист-революционер, да еще — большевик. Сам же говоришь, что у вас каждый, как хочет, самоопределение вплоть до отделения…

— Х-ха! Так они всю нашу Расею растянут.

— Так твоя же партия, Ленин твой за это!

— Ленина ты не трожь, он, брат, голова! Знает, что к чему и когда, и куда поворотить надо.

— Вон как? Стало быть, нонче отделение, а завтра…

— А завтра — по обстановке. Понял?

— Ну, тогда обманщики вы все там!

— Да что вы на меня насыпались?

— Никто на тебя не накидывается. Гляди только, чтобы ты с партией твоей в душители славян не попал. Впрочем, доскажу я вам про славян: в 1877 году, после второго Всеславянского конгресса, началась у нас война с Турцией. Идеи всеславянства в гору пошли. Болгарию мы тогда от турок освободили, «Гей, славяне…» — гимн всеславянский — стал у нас наряду с «Боже царя…» распеваться. Славянофилы наши вовсе окрепли… и на этих идеях и вырос в Боснии студент Принцип, застреливший австрийского эрцгерцога. Вот и пришлось нам теперь за Сербию заступаться. И пошла писать губерния. Всё понятно?

— Уж куда понятней! Только не равняться с нами всем этим сербам и чехам, и какие там еще есть. Россия — вот сила! Всему свету голова! На все мы руки, хучь стих какой написать, хучь «Камаринскую» сплясать али «русскую»…

— Что касается «Камаринской», прав ты, а вот «русская» — то как раз и не наша, от вотяков мы ее переняли, только те ее медленней и размеренней танцуют.

Гость крайне удивлен:

— Коли б вы учителем не были, сроду бы вам не поверил, что наша «русская» от вотяков. Ну, а вотяки-то, кто они — да всё одно русские же. Главное, как говорится, норови в общий котелок.

— А ежели кто в котелок тот лезть не хочет, тогда что?

Прохожий молчит. Баталер поднимает голову и кивает на него:

— А по-ихнему, по-партейному — всех дави, и точка.

Костер затух. Учитель поднимается.

— Полночь уж, поди. Не пора ли и на боковую?

— И то дело, — баталер бежит с чугунком к протоке, приносит воду и аккуратно заливает костер. — А ты, добрый человек, где спать будешь?

— Я на вольном воздухе привышный. Вот тут, возле вербы, приспособлюсь.

Лодочник приносит ему полсть и рогожу:

— На-ка вот, так оно способней будет.

— Спасибо, друг, сроду я тебе того не забуду…

Внутри шалаша тепло, пахнет привядшей травой. Семён укладывается меж баталером и учителем. Сквозь открытый вход шалаша светят раскаленные добела звезды. Эк их разбирает! Закрывает глаза, хочет что-то сказать, и не успевает — в сон его кинуло!

Когда открывает их снова, видит в слабой предрассветней мгле стоящего у входа в шалаш баталера, красного, растрепанного и злого. И кроет он так, как ругаются плотовщики, пьяные матросы, до исступления доведенные капитаны буксиров:

— И топор, и полсть, и рогожу упер, бабушке его сто чертей! А ишо социалист, подлец, ворюга, в гроб тебе раков, матери твоей щуку в заднее отопление…

Гребли назад молча. Расставаясь с учителем у городского сада, замялся Семён:

— Простите, Иван Прокофьевич! Не расскажете ли вы как-нибудь о социалистах-революционерах-большевиках? Я о них пока что, кроме этого вот украденного топора, ничего не знаю.

Иван Прокофьевич хохочет на весь сад: