Смерть в чужой стране

Брунетти понимал, что впал в ненужную сентиментальность. Его так и подмывало пойти прямо домой, но он пошел в квестуру, пошел медленно, не торопясь вернуться туда.

Вернувшись, он обнаружил у себя на столе записку: «Повидайтесь со мной насчет Руффоло. В.», и сразу же спустился к Вьянелло.

Полицейский сидел за столом и разговаривал с молодым человеком, сидевшим на стуле лицом к нему. Когда Брунетти подошел, Вьянелло сказал молодому человеку:

— Это комиссар Брунетти. Он может ответить на твои вопросы лучше, чем я.

Молодой человек встал, но не сделал попытки поздороваться за руку.

— Добрый день, Dottore, — сказал он. — Я пришел потому, что он мне позвонил. — Брунетти оставалось только гадать, кто такой этот «он».

Юноша был коренастый, плотный, большие руки не соответствовали размерам тела, они были красные и распухшие, хотя ему едва ли стукнуло семнадцать. Его резкий акцент жителя Бурано говорил о его профессии не менее красноречиво. Живя на Бурано, ты либо ловишь рыбу, либо плетешь кружева; вторую возможность руки паренька исключали.

— Садись, пожалуйста, — сказал Брунетти, подвигая себе второй стул.

Очевидно, мать хорошо воспитала этого парня, потому что он стоял, пока оба мужчины не сели, и только тогда сел сам, держась прямо, вцепившись руками в края сиденья.

Он заговорил на грубом островном диалекте, которого не понял бы никакой итальянец, не родившийся в Венеции. Интересно, подумал Брунетти, может ли паренек вообще говорить по-итальянски. Но его раздумья по поводу диалекта тут же оборвались, потому что юноша продолжал:

— Руффоло снова позвонил моему другу, а мой друг позвонил мне, и как я уже обещал сержанту, что приду, если мой друг проявится, ну, я и пришел.

— Что сказал ваш друг?

— Руффоло хочет с кем-нибудь поговорить. Он боится. — Юноша замолчал и быстро взглянул на полицейских — заметили ли они его промах. Ему показалось, что не заметили, и он продолжал: — Тоесть это мой друг сказал, что голос у него вроде бы был испуганный, но он, этот мой друг, сказал только, что Пеппино хочет с кем-нибудь поговорить, но сказал, что это должен быть не сержант. Он хочет поговорить с кем-нибудь повыше.

— Твой друг сказал, почему Руффоло хочет это сделать?

— Нет, синьор, не сказал. Но я думаю, это его мать велела ему так сделать.

— Ты знаешь Руффоло?

Юноша пожал плечами.

— Что его напугало?

На сей раз пожатие плеч, вероятно, означало, что паренек ничего не знает.

— Он думает, что он очень умный, этот Руффоло. Он всегда хвастается, болтает о людях, которых он встретил там, и о своих важных друзьях. Когда он звонил, он мне сказал, — продолжал паренек, уже забыв о существовании воображаемого друга, предполагаемого посредника во всех этих переговорах, — что он хочет сдаться, но что ему нужно кое-что продать. Он сказал, что вы будете рады, когда получите это, что это хороший товар.

— Он объяснил, что это такое? — спросил Брунетти.

— Нет, но он велел вам сказать, что их три штуки, что вы поймете.

Брунетти понял. Гварди, Моне и Гоген.

— И где он хочет, чтобы этот человек с ним встретился?

Словно внезапно поняв, что мифического друга, который служил буфером между ним и представителями властей, уже не существует, юноша замолчал и оглядел комнату, но друг исчез, от него не осталось никаких следов.

— Знаете помост, что идет по фасаду Арсенала? — спросил юноша.

Брунетти и Вьянелло кивнули. Почти в полкилометра длиной, эта бетонная пешеходная эстакада вела от верфей Арсенала к стоянке речного трамвайчика у Челестии, возвышаясь примерно на два метра над водами лагуны.

— Он сказал, что будет там, где маленький пляж, тот, что на арсенальской стороне эстакады. Завтра. В полночь.

Брунетти с Вьянелло обменялись взглядами поверх головы юноши, и Вьянелло беззвучно проговорил слово «Голливуд».

— А с кем он хочет там встретиться?

— С кем-то поважней. Он сказал, он из-за этого не пришел в субботу, потому что там был сержант.

Вьянелло, судя по всему, отнесся к этому заявлению вполне снисходительно.

Брунетти позволил себе на минуту вообразить, как Патта, в комплекте с ониксовым мундштуком, прогулочной тростью и, поскольку поздно ночью бывает туман, в плаще от Берберри, изящно подняв воротник, ждет на эстакаде у Арсенала, пока колокола на Сан-Марко не прозвонят полночь. Поскольку это была все-таки фантазия, Брунетти заставил Патту встретиться не с Руффоло, который говорит по-итальянски, а с этим простецким пареньком с Бурано, но и фантазия оказалась бессильной, когда он попытался представить себедиалог коверкающего слова юноши и невнятно мычащего сицилийца Патты, в особенности если учесть, что полуночный ветер, задувающий с лагуны, относит прочь их слова.

— Комиссар достаточно важное лицо? — спросил Брунетти.

Юноша посмотрел на него, не зная, как к этому отнестись.

— Да, синьор, — сказал он серьезно.

— Завтра в полночь?

— Да, синьор.

— А не сказал ли Руффоло — не сказал ли он твоему другу, — что принесет эти вещи с собой?

— Нет, синьор. Не сказал. Он сказал только, что будет на эстакаде в полночь, у моста. У маленького пляжа.