Смерть в Париже

Целый день валяюсь на диване и слежу, прислушиваюсь, как внутри меня спорят между собой два моих разных «я», два разных человека. Один — тот, что деятелен; тот, что настороже, которого била и учила жизнь, который командовал ротой, карабкался по горам и хоронил друзей, нес справедливость, как ее понимал, в Питере, падая иногда, блин, в припадках; он требовал: «Вставай немедленно. Контрастный душ! Выпей кофе и проверь оружие! Играй в их игру и играй в свою…» Второй же отнекивался, уговаривал первого: «Мышцы твои болят от ужимок и прыжков последних дней-ночей. Дай им покоя, лежи и не рыпайся. Станешь рыпаться — первым пулю в лоб и получишь. Оставайся в картинке своего дзэна…»

Я и лежал. Только натянул рубаху и вельветовые брюки. Носки, выстиранные перед сном, висели на батарее. Только застелил постель и завалился в одежде на одеяло. «Вот и носки мокрые. Не ходить же босиком! И куда идти?» — обрадовалось второе «я» убедительному аргументу.

В гостиной появляется Марина. На ней вчерашний синий халат и — никаких ключиц и ложбинок. Веселость ее иссякла, и на лице знакомое выражение. Я ее не обижал.

— Где Николай?

— Он уехал давно. — Марина двигает стулья, поливает фикус из пластмассовой кружки, морщится. — Вы вообще-то должны меня охранять, — говорит, а я отвечаю:

— Так я и охраняю.

— Лежа?

— А разве кто-нибудь напал?

— Тогда поздно будет.

— Можно я сам разберусь?

Кто ее так обидел? Не я. Кто меня нанимал ее охранять? Никто не нанимал, и я не нанимался. Тут проблема не организации рабочих мест, а жизни и смерти. Если я лежу, то за это лежание жизнью отвечаю. Впрочем, пора и подниматься.

— У меня подметка на ботинке оторвалась, — говорю. — Где тут можно ботинки купить?

Марина фыркает насмешливо и отвечает не сразу.

— Посмотрю в подвале — там всего навалом, — говорит через минуту. — А какой размер?

— Размер… Сорок четвертый.

— Большой. — Она усмехается. — Я погляжу.

— Как мы будем друг к другу обращаться? — спрашиваю, а она поднимает глаза, подходит к дивану, останавливается, смотрит сверху вниз.

Глаза у нее серые, как у кошки. А лицо розоватое. А волосы темные и густые, закрывают лоб и уши. Нет, уши видны немного — мочки ушей.

— Мы будем обращаться друг к другу на «ты», — отвечает, а я:

— Александр, — говорю и протягиваю руку.

Она пожимает мою ладонь. Ладонь у нее маленькая и холодная.

— Марина.

— Я знаю.

— И я знаю.

— Теперь мы знаем все, что нужно.

Ее обиды словно и не было. Она предлагает мне кофе и овсяную кашу.

— Каша? — удивляюсь я.

— Европейский завтрак. Вечер скоро.

На первом этаже за лестницей небольшая кухонька — в ней я эту кашу и ем. После возвращаюсь в гостиную и опять заваливаюсь. Марина притаскивает большую коробку, и мы вместе начинаем в ней рыться.

— Откуда столько обуви? — удивляюсь. — А где ее хозяева?

— Никто не знает, — пожимает Марина плечами и снова строжится. — Вам, убийцам, виднее.

— Я не убийца, — отвечаю и даже пытаюсь сердиться. — Я только защищаюсь. А вот с тобой и твоим милым другом еще стоит разобраться.

— Он мне не милый друг.

— Что значит — не милый друг?

— Он кузен.

— А что такое кузен?

— Ты дурак или только притворяешься?

— Я дурак, и я притворяюсь… Тут моего размера нет, — говорю, закрываю коробку. — У вас здесь что, комната Синей бороды, что ли?

Марина не отвечает и уносит коробку. Слышу, как что-то хлопает в коридоре возле лестницы. Значит, там подпол, подвал, комната Синей бороды, не знаю, как по-французски называется…

Лестница скрипит — это Марина поднимается на второй этаж. Более не раздается ни звука. Продолжаю лежать; мыслей нет никаких. Сегодня дзэн удался. Протягиваю руку и вынимаю из сумки потрепанную книжку. Чем там дело кончилось? Да ничем, скорее всего. Полтысячелетия почти одно и то же.

Читаю:

«Однако же надоело степнякам гибнуть в лобовом ударе, так не любимом ими и прежде, во времена безусловного величия, и тем более теперь, когда мало осталось чего от бывшего превосходства, хотя злой гордости и алчности не было. И знаменитая точность смертельных их стрел не приносила ожидаемого, хотя и не спасали княжьих пешцев небольшие круглые щиты, как хотелось бы, стрелы проскальзывали между ними, пробивали самодельные колонтари и кольчужки, губя православных. Но опять же — за мужиками не заржавеет — отменно доставалось и степнякам: вскрикнув, падали кони, давя всадников, или бездыханные те сползали, путаясь в стременах, — испуганные кони волочили тела по грязи. Орда в воду больше не лезла. Но и не отступала от берега. Гибельно вертелась на той стороне, и князь не понимал — зачем это? Еще несколько раз пальнули из „тюфяков“, и разорвалась-таки одна из пушек, вызвав радостные крики на другом берегу и новые порции злорадных стрел. Князь встревожился, увидев, как оттаскивают от пушек изувеченных зарядных, послал за Сашкой.

Сашка прискакал, спрыгнул с коня, подбежал к шатру. Лицо его в ссадинах, чумазое, пожженный кафтанчик на плечах, но веселый, разгоряченный боем, главное — живой Сашка.

— Бьем поганых, князь! — На лбу у Сашки виднелись грязноватые капельки пота. — В воду не лезут теперь.