Смерть в Париже

Успеваю заметить «лендровер» на обочине с выбитыми стеклами и еще одну тачку чуть в стороне. Мелькнули какие-то плащи и скрылись за машинами. Но я не в кино — так можно и пулю в лоб схлопотать. Сажусь на землю и меняю рожок. Арсен повторяет мой маневр, ойкает, роняет «узи», хватается за ладонь и, матерясь, садится на землю. Со стороны дороги опять поливают из десятка стволов, но пока нас спасает заборчик. Вовремя мы метнулись к нему. Русский лейтенант я или кто?!.

Бегу на корточках к Арсену:

— Как ты?

— Царапнуло, блин, но больно.

Он уже вытащил из кармана носовой платок и перевязывает кисть. Огонь со стороны дороги усиливается, и я спрашиваю Арсена:

— Граната есть?

— Есть одна. Догадался взять.

Он протягивает мне тяжелую лимонку.

— Родная, — говорю и выдергиваю чеку.

Перебрасываю через заборчик наугад и жду, когда бабахнет.

Ба-ба-ха-ет!

— Кто нас подставил?! — кричит Арсен, а я отвечаю:

— Некогда думать.

Оборачиваюсь и ищу глазами Гойко. Павла то есть. Хватит прикидываться!

Паша поднял ружье и «узи» Гаврилы. Я видел, как он передернул ствол. Паша находился лицом к дверям, из которых мы проникли во двор на свою голову. В открытой двери возникла фигура. Все в этой фигуре располагало для стрельбы. Даже настаивало. Она бы, эта долговязая фигура, сама бы… Я же ни крикнуть, ни дернуться не успел. А Паше только курок осталось спустить. Знатно бабахнуло. Фигура провалилась обратно в дверь, да и Пашу бросило на землю. Это отдача! Это помповое, блин, ружье; ручная, блин, торпеда…

Быстрая мысль: они в дом прорвались! сейчас нас гасить станут!

Не успел ничего придумать — Паша и сам не дурак, жить хочется. Он бросает ружье и бежит к двери. Мы с Арсеном поливаем через заборчик не глядя. Краем глаза замечаю, как Паша прыгает к порогу, приземляется, откатывается в сторону. В доме ба-ба-ха-ет! Звенят лопнувшие стекла, клочья двери вылетают во двор, пыль становится столбом. Кто-то в доме ноет по-французски.

— Арсен! — кричу. — Я прикрою. Беги в конюшни и выгоняй лошадей.

— Ага, — отвечает он и, я вижу, не понимает.

— Гони лошадей. Мы с ними прорвемся. Не пойдут — жги конюшню! Повыскакивают как миленькие!

— Ага, — отвечает Арсен и, не поняв до конца, бежит на корточках туда, где за воротами, как утверждал Гойко, блин, Паша, они — кони, кобылы! — находились.

Голубенькое такое небо и солнышко в дымке над ним.

Война, как говорится, приняла позиционный характер. Гойко-Паша разорвал, как мог, внутренности домика, и через него теперь им не прорваться. Кому — им? Не хочу и нет времени думать, но в голове вопрос возникает сам по себе. Пока меняю рожки — думаю. Перебегаю с места на место и пуляю через заборчик. Повезло нам с трудолюбивым французским народом! За гнилым бы русско-народным нас бы давно укокошили.

Небо такое невинное, ясное. Что-то тарахтит в нем. И вот это «что-то» — пузатенький вертолет — возникает над фермой, делает круг, уносится с глаз долой, возникает снова и совсем низко.

Вот она, смерть моя! — бабушка с косой.

Какого хрена Арсен возится! Ворота конюшен открыты — пять штук их, — и за воротами видны блестящие тела и точеные ноги. Кажется, слышно, как стучат копыта…

Вертолет повисает над двором, и в его дверцу высовывается дядя с предметом — из предмета начинают пулять, блин, запуляют, блин, до смерти. Поднимаюсь и бегу — бью в пузо чудо-техники… Паша пугает чудо помповой пушкой. Пугает и падает. Попадает, похоже… Вертолетик сваливает, а Паша так и остается лежать.

Дымок над конюшней. Выглядываю на полсекунды из-за заборчика. Мать моя! «Это бело-гвардейски-е це-пи!» — сама поет песня в голове. Белогвардейские или красноармейские… Бегу к Гойко и падаю возле него на колени.

— Гойко? — спрашиваю и трясу его за плечи. — Ты живой, Гойко? Живой или нет?

Гойко не живой. Он мертвый. Он не Гойко, а Паша. Мертвый Паша лежит. Мертвее не бывает.

Кони, кобылы, мерины и жеребчики. Дым уже столбом над конюшней — у Арсена получилось. Непарнокопытные скачут по двору и поднимаются на дыбы от ужаса; красивые, гады! Красивые гады и затоптать могут.

— Арсен! — кричу.

— Я здесь, лейтенант! — слышу в ответ, но Арсена не вижу.

Подбегаю на корточках к широким деревянным воротам. Пули, блин, над головой.

Кони, кобылы, мерины и жеребчики.

Выдергиваю жердь-запор. «Норки нараспашку!» Чудо-стрекоза выныривает. За что же они лошадей так не любят? Не любят и пуляют из вертолета. Мерины и жеребчики! Звери падают и кричат почти. Другие, сбившись в кучу, самовыдавливаются на волю. Арсен и я. Кони, кобылы, мерины и жеребчики вокруг — сейчас затопчут. Сейчас пуля с неба прилетит. Сейчас — «белогвардейские цепи». Где Гусаков? Где мсье сраный? Кто эту мудацкую операцию разрабатывал?..

— Арсен! — кричу. — В кусты к машине.

— Я здесь, лейтенант! — кричит Арсен.

Кричит и падает. Нет Арсена.

Кони, кобылы, мерины и жеребчики несутся прямо на тачки — от них лупят в дюжину стволов, а я тем временем сворачиваю направо, выбрасываю «узи» к едрене-фене. Рожки кончились, да и вообще… Валить надо, а не стрелять. Только «макар» в руке как влитой. Кто ж его влил туда, мать?!.