Смерть в рассрочку

В дивизии за глаза его стали называть «больным замполитом», потом для краткости просто «больным». История с рапортом дошла до штаба армии. И тоже вызвала немало веселья. Полковник понимал, что его внеочередной отпуск, о котором он не просил, но который был ему предложен, вызван именно этой получившей широкую огласку историей, затеянной хамом комбатом. Конечно, в Афганистан его уже не пошлют, значит, не видать больше и трофеев, которые он при всякой оказии отправлял семье. И куда его теперь направят, на какую должность, — вопрос! Вдруг какому-нибудь чистоплюю — нечасто, но в Политуправлении Министерства обороны попадались и такие — взбредет в голову уволить его из кадров. Надо было срочно приводить в действие все свои связи. Тут было о чем подумать. Наверное, потому у него и вызывал невольное раздражение этот беззаботный здоровяк с дипломатическим статусом.

К креслу Игоря пошатываясь подошел пьяный сержант десантник с початой бутылкой какой-то мутной мерзости и эмалированной кружкой в руках.

— Выпьем за ВДВ, браток, — требовательно предложил он.

— С удовольствием бы, сержант, — с улыбкой ответил Игорь. — Но у меня язва.

— Ну да!? — удивился десантник. — А смотришься так, будто у тебя два желудка и оба здоровые.

— Ты ведь наверняка две склянки уже оприходовал, — кивнул на бутылку Кондратюк. — А смотришься так, будто еще и не начинал.

Сержант расхохотался, довольный.

— Ну, ты даешь, брат! Ладно, лечи свою язву, язви ее в душу, — отсмеявшись, скаламбурил он и двинулся к своей компании.

Игорь слышал, как он с удовольствием пересказывал приятелям его шутку о степени своего опьянения.

Потом возобновились рассказы о боевых эпизодах, байки о серьезных и курьезных случайностях, о странных афганских женщинах. Обо всем этом Кондратюк знал, во всяком случае, не меньше подвыпивших рассказчиков. Он перестал слушать и переключился на размышления.

Начал, конечно, с женщин.

Он вспомнил прочитанные по совету молодой жены очерки Ларисы Рейснер об Афганистане, куда она ездила с первым советским посольством, и эпизод последнего дня празднования рамазана.

В этот день женщины собираются в саду императора Бабура, основателя империи Великих Моголов. Здесь раз в году они снимают паранджу. За порядком следят девяти-десятилетние мальчики-солдаты с винтовками — воспитанники военной школы. Они во всем подражают взрослым, и со зверским презрением к женщине, которое пронизывает все их воспитание от младых ногтей, бьют их прикладами по шеям, животам, по груди. И в течение четырех часов этих издевательств — ни одной попытки защитить себя. Взрослые, сильные женщины, которым ничего не стоило бы отшлепать любого из «защитников» общественной безопасности, позволяли себя гнать, как скот, как должное принимали побои и синяки.

Всадник ли, автомобилист собьет женщину в грязь или в пыль, прохожий отнесет ее в сторону и оставит. Живую или мертвую — все равно. Это только женщина.

И ведь с тех пор за семьдесят лет ничего не изменилось. Игорь Кондратюк имел немало возможностей убедиться в этом. Женщины все так же ничего не знают о человеческом достоинстве. А если знают, то на какой-то свой странный мусульманский лад. Может быть, в их понимании достоинство женщины как раз и состоит в безгласном животном смирении и небывало беззаветном стоицизме? Но это стоицизм коровы, покорно идущей под нож мясника. Нет, это было непонятно, как и их совершенно нелепое понятие о возможности и запрете полового общения.

Если верить сказкам «Тысячи и одной ночи» — этому, по мнению историков, живому отображению нравов общественной и семейной жизни Востока, — мусульманские женщины никогда не были пуританками и ханжами. Афганские женщины, безгласные, забитые, как скот в хлеву, загнанные в гаремы, правда, с вполне приемлемыми условиями существования, которых мужчины считают низшими, нечистыми существами из-за менструации, почти не людьми, яростно оберегают свою так называемую женскую честь.

Похоже, за столетия их психика не претерпела никаких эволюционных сдвигов, размышлял Кондратюк. О психологии, которая вырабатывается в процессе меняющихся общественных отношений, и говорить нечего. Здесь ничего не меняется, значит, психология остается на уровне дарованной природой психики. Мораль, выработанную для своего удобства мужчинами, они принимают как свою. А ведь если сузить это понятие до сексуальных отношений, физиологически женщине больше пристало иметь мужской гарем, чем наоборот. Но, как любит говорить в затруднительных ситуациях старший лейтенант Марьясин, так уж исторически сложилось…

Бывало, советские воины насиловали афганок, пытаясь таким путем избавить их от предрассудков феодализма. Но это было возможно, только если женщина находилась в бессознательном состоянии, и всегда с риском для жизни. Придя в сознание, она хваталась за любое подвернувшееся под руку оружие.