Смерть в Сингапуре [сборник]

В тот вечер я прошел через все это, наверное, в семисотый раз. Впервые такое случилось после возвращения в Штаты, когда я начал работать в другом фильме. В критический момент я окаменел и передо мной появился Анджело Сачетти, падающий и падающий, как в замедленной съемке, заговорщицки подмигивая мне. Я попытался сняться еще в двух фильмах, но видение повторялось, и я прекратил новые попытки. Впрочем, известие о том, что я застываю в ходе съемок, быстренько распространилось по студиям и вскоре телефон перестал звонить, а мой агент, если я хотел поговорить с ним, постоянно оказывался на совещании. Потом я вообще перестал звонить ему, а он, похоже, и не возражал.

Я сорок раз просмотрел пленку, запечатлевшую падение Сачетти. Девять месяцев ходил к психоаналитику. Ничего не помогало. Сачетти падал и подмигивал мне каждый вечер.

Моего психоаналитика, доктора Мелвина Фишера, не слишком удивили мои, как он их называл, повторяющиеся галлюцинации.

— Они встречаются достаточно редко, но не представляют собой чего-то исключительного. Они исчезают, когда пациент больше не нуждается в них как в адаптационном механизме для обеспечения собственного благополучия.

— То есть они ничуть не опаснее сильной простуды? — спросил я.

— Ну, не совсем. У человека, который галлюцинирует так же, как вы, подавлен самый примитивный уровень восприятия. Фрейд как-то сказал, что галлюцинация — результат непосредственной передачи информации от подсознания к органам восприятия. То, что происходит с вами. Когда вы решите, что вам это не нужно, они прекратятся.

— Они мне не нужны.

Доктор посмотрел на меня грустными черными глазами и улыбнулся.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Он покачал головой.

— Сейчас идите и возвращайтесь только, когда действительно будете готовы избавиться от них.

Я к нему не вернулся, и галлюцинации продолжались. Судороги не усиливались, но и не ослабевали, поэтому в тот вечер, когда все закончилось, я налил себе бренди и открыл роман о тридцативосьмилетнем сотруднике рекламного агентства, который внезапно решил оставить жену и троих детей и отправился в Мексику, чтобы найти свое истинное «я». К полуночи он еще продолжал розыски, но я уже потерял к ним всякий интерес. И лег спать.

Часы на столике у кровати показывали три утра, когда меня разбудил телефонный звонок. Звонил Триплет, и по его отрывистому тону я понял, что он очень расстроен.

— Извини, что разбудил, но я в «Маунт Синай».

— С тобой что-то случилось? — спросил я.

— Нет. Несчастье с Сиднеем. С ним сейчас врач.

— Что с ним?

— Ваши друзья. Они сломали ему руки.

— Как?

— Раздробили их, захлопнув дверцу автомобиля.

— О боже!

— Каждую руку в двух местах.

— Я сейчас приеду. Как он?

— Они надеются, что руки удастся спасти.

ГЛАВА 6

Сиднею Дюрану только-только исполнилось двадцать лет, когда машина, полная студентов Лос-Анджелесского университета едва не сшибла его на бульваре Заходящего солнца, по которому он шел в половине третьего ночи, держа перед собой изувеченные руки. Сначала они подумали, что он пьян, но потом увидели, что у него с руками, усадили в машину и домчали до больницы. Там Сидней назвал свое имя, упомянул Триплета и потерял сознание.

Триплет рассказал мне все это, когда мы стояли у операционной и ждали, чтобы кто-нибудь вышел оттуда и сказал, останется у Сиднея одна рука или две.

— Я смог найти доктора Ноуфера, — пояснил Триппет.

— Хорошо, — кивнул я.

— Он специалист по таким операциям, знаешь ли.

— Я помню.

— Он знает Сиднея. Когда мы реставрировали ему «Эстон Мартин», он частенько приезжал и смотрел, как работает Сидней. В некотором смысле они даже подружились.

— Что он говорит?

— Пока ничего. Кости не просто сломаны, а раздроблены, повреждены нервы, вены, сухожилия. Оптимизма я не заметил.

Сиднея Дюрана не ждали дома. И сообщать о случившемся несчастье было некому. Восемнадцать месяцев назад он просто пришел к нам в поисках работы, заявив, что он «лучший жестянщик в городе, особенно по работе с алюминием». Никаких рекомендаций или сведений о его прежней жизни он не представил, за исключением того, что приехал с востока. Учитывая местоположение Лос-Анджелеса, это могли быть как Сиракузы, так и Солт-Лейк-сити. Триплет считал себя знатоком людей, поэтому Сиднея тут же взяли в «Ле Вуатюр Ансьен».

Он действительно оказался превосходным жестянщиком, а когда наше дело стало расширяться, порекомендовал Рамона Суареса, «лучшего обшивщика города». Рамон в девятнадцать лет едва говорил по-английски, но творил чудеса с брезентом и кожей. Привел Сидней и нашего третьего сотрудника, Джека Дуферти, негра, двадцати двух лет от роду. Его Сидней охарактеризовал одной фразой: «Он разбирается в двигателях почти так же хорошо, как вы», — последнее, разумеется, относилось к Триппету.

Доктор Бенджамин Ноуфер выглядел смертельно уставшим, когда вошел в комнату ожидания в половине шестого утра. Он плюхнулся в кресло, получил сигарету от Триплета, глубоко затянулся, выставил перед собой руки и долго смотрел на них.

— Черт побери, ты молодец, Ноуфер, — промурлыкал он. — Ты действительно молодец.