Смерть Вазир-Мухтара

И снова тогда началось.

15

Сипягин сказал толстому полковнику, указывая глазами на грибоедовскую спину и, в другом конце залы, на край Нинина платья:

— Это брак по расчету, полковник. Я распознаю влюбленных. И не пахнет. У него есть замысел на Грузию, я это знаю достоверно. Жаль, хороша!

Он на ходу написал записочку, подозвал лакея и тихонько сказал — Госпоже Кастеллас, незаметно, — бросил полковника, потом подхватил Грибоедова, по дороге подцепил Завилейского и рухнул с ними на диван.

— Музыка какова? — спросил он и засмеялся глазами.

— Откуда вы взяли музыкантов?

— А что, хорошо ведь играют, Александр Сергеевич?

— Нет, плохо.

— Музыкантов я так набрал, — сказал тогда Сипягин, вовсе не смущаясь — Пять человек из своей дворни, пять из проходимцев да один аманат из князей. И иногда гляжу на них: Васька ли это? Ведь это же Васька, говорю себе. А он, шельмец, в черных одеждах, и уж не Васька, нет. Он — музыкант. Он капельмейстер. Управитель.

— Это, стало быть, Васька капельмейстером?

— И заметьте, Александр Сергеевич, как это возвышает, так сказать, облагораживает. И потом — это даже сближение двух народностей. Аманат — тот плохо играет, я того, если хотите, так взял: может быть, туземный гений какой-нибудь из него образуется.

— Покамест не видно, — сказал почтительно Завилейский.

— Не видно, — согласился генерал. — Но опыт, опыт. Все опыт, все. Все вокруг — опыт.

Прекрасными серыми глазами посмотрел вокруг генерал. Прямо перед ним был Муштаид-Ага-Мир-Фет, главный мулла тифлисский. Он сидел важный, в отличном халате, и осанкою напоминал архиерея.

Но котильон скрывал по временам Муштаида, котильон, в котором плескались вместе с русскими девами и грузинки в национальных костюмах. Вот проплыла Нина. Грузная чета грузинских князей играла в мушку, в отдаленном углу, и — рядом заглядывал в карты старый русский полковник с кальяном в руках.

— И все политика, — сказал генерал восхищенно, — все, что вы здесь видите, — политика. Я знаю, что осуждают: Сипягин — мот, Сипягин — тот да этот. А я: Сипягин — политик.

Генерал хитрит. Он запрокидывает голову. И не дождавшись любопытства:

— Политика, — говорит он, — границы, — говорит он, — ведь это не только что раз-два. Границы провести легко, но стереть-то, стереть-то их трудно. Я центром политики ставлю что? Единственно душевные потребности.

— Но, например… — начинает Завилейский.

— Например, — перебивает генерал, — ханы. Бунтуют? Недовольны? Пожалуйте на раут. Например, капитаны и поручики — на раут, на раут, господа. Не ворчите на походы. Хлеб-соль, господа. Туземная аристократия негодует на нисхождение? — веселитесь, господа. Вы пленный… наиб? — спрашивает он у Завилейского. — Приходите покурить, если танцевать не умеете. И вот, собственно, уже до вас относящееся, милый мой Александр Сергеевич: почтите, полюбите в соприкосновении особу. Наружное оказательство ведь имеет на здешний народ большое влияние. А потом и до Персии дойдет.

— За что же они меня, Николай Мартьянович, любить-то будут?

— А за что Милорадовича любили? — спрашивает генерал серьезно.

— То есть не персияне же собственно Милорадовича любили?

— Все любили. А за что? А ни за что, — торжествует генерал. — Просто русский баярд, chevalier sans peur et reproche.[45] Он понимал человека, душевные потребности понимал. Он, например, с Блюхером цимлянское пил. Шампанского он не любил. Сидят, молчат. Ну и… употребят. Блюхер спустится под стол, адъютанты его подымают и относят в экипаж. И Милорадович мне раз говорит: люблю Блюхера, славный, говорит, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает. Но, ваше сиятельство, возразил я ему раз, вот как вы, — генерал кивнул Завилейскому, — Блюхер не знает по-русски, а вы по-немецки. А по-французски оба плохо знали. Какое же вы находите удовольствие в знакомстве? И граф мне тогда ответил: э, как будто надо разговоры. Я и без разговоров знаю его душу. Он потому и приятен, что сердечный человек.

Грибоедову вдруг захотелось пощекотать Сипягина. Генеральские серые глаза были детские, и по корпусу, лицу, даже морщинам ясно было видно, каким генерал был в детстве.

— О, — говорит вдруг генерал, — а что было в Париже! Какие женщины! Какие женщины, бог мой! Combien de fillettes![46] Одна — Jeannette[47] — танцевала на столе — sans dessous,[48] — громко шепчет генерал, — так граф ей, знаете, цветы, цветы туда бросал.

Но, заметив невдалеке Елизу с Мальцовым, он сорвался и их тоже притащил в угол.

— Здесь прохладнее, графиня. Надеюсь, на этой жаре лед растаял? У наших милых дам самолюбие охладело? У нас здесь, в глуши, у милых дам очень развилось самолюбие.

Елиза не хочет наносить первой визиты, а дамы тоже не хотят. Сипягин терпеть не может Паскевича, а тот его, и потому генерал всячески печется об Елизе. На балу познакомились, и теперь визиты пойдут как по маслу.