Смерть внезапна и страшна

– А что заставляет тебя думать, что она верила в это?

– Письма, черт побери! Они… И почерк принадлежит ей. В этом нет сомнения, его удостоверила ее сестра.

– Тогда, выходит, ты имеешь дело с женщиной, которую мучили две противоположности. Она была одновременно рациональной, отважной и умелой и вместе с тем лишенной здравого смысла и даже чувства самосохранения? – предположил старший Рэтбоун.

– Выходит, что так.

– Так в чем же ты обвиняешь себя? Что заставляет тебя испытывать подобное недовольство собой?

– Я разбил мечту: лишил Бэрримора самого ценного достояния, разочаровал множество людей, и в первую очередь Монка.

– Ты заставил их усомниться в ней, – поправил его сэр Генри. – Но не лишил их мечты… пока еще.

– Нет, ты не прав. Я заставил ее обаяние померкнуть. Они никогда не будут относиться к ней по-прежнему.

– Ну, а что о ней думаешь ты сам?

Оливер надолго задумался. Скворцы наконец примолкли. В сгущающейся тьме еще сильнее сделалось благоухание жимолости.

– Я полагаю, что в этом деле кроется нечто весьма важное, но что – мы пока не знаем, – ответил адвокат наконец. – И я не только не знаю, что именно, но даже не представляю, что и где надо искать.

– Тогда верь своей совести, – донесся из полутьмы уютный и привычный голос его отца. – Если ты не знаешь обстоятельств, ничего иного не остается.

Весь следующий день Ловат-Смит представлял суду персонал госпиталя, подтверждавший профессиональное мастерство Пруденс без малейшей нотки сомнения. Пару раз глаза его, блеснув, обращались к Рэтбоуну. Он знал цену всем этим эмоциям. Не следовало и надеяться, что столь опытный юрист допустит ошибку. Он по очереди извлекал из сиделок свидетельства восхищения, которое Пруденс испытывала к сэру Герберту, сведения о том, что этот врач и его первая помощница несчетное число раз оставались вдвоем, о явной близости в их взаимоотношениях и о несомненной преданности покойной главному хирургу.

Оливер сделал все возможное, чтобы смягчить эффект этих показаний. Он доказывал, что свидетельства о чувствах сестры Бэрримор к Стэнхоупу отнюдь не доказывают его отношения к ней и что хирург не обращал на нее личного внимания, ограничиваясь профессиональными вопросами, и уж тем более не поощрял ее. И с возрастающей неприятной уверенностью он ощущал, как теряет симпатии зала. Герберта было нелегко защищать: сам по себе этот человек не вызывал приятных чувств. Хирург казался чересчур спокойным, и в нем слишком сильно проступала привычка распоряжаться своей и чужой судьбами. Он привык иметь дело с людьми, отчаянно нуждавшимися в его услугах, чтобы облегчить телесную боль и просто продолжить свое физическое существование.

Адвокат гадал, не скрывает ли на самом деле эта невозмутимая маска испуг. Понимает ли подсудимый, насколько он сейчас близок к петле палача и к той боли, которая завершит всю его жизнь? Лихорадит ли ум его… не повергает ли воображение тело его в холодный пот? Или он просто не верит, что его может ждать подобная участь? А может, и в самом деле его укрепляло сознание собственной невиновности?

Так что же действительно произошло между ним и Пруденс?

Рэтбоун зашел довольно далеко в своих речах о романтических заблуждениях убитой. Он читал на лицах присутствующих осуждение и понимал, что дальше предположений идти не следует. Ему все время вспоминались слова отца: «Следуй своей совести».

Но адвокату не следовало ссориться с Монком. Это было излишне. Он отчаянно нуждался в его услугах. Чтобы спасти сэра Герберта от виселицы, а тем более сохранить его репутацию, нужно было обнаружить истинного убийцу Пруденс Бэрримор. Но Оливер не смог даже заставить зал усомниться в виновности хирурга. Один раз он даже уловил в собственном голосе острую нотку паники, когда, поднявшись, чтобы подвергнуть очередную свидетельницу перекрестному допросу, ощутил выступивший на теле пот. Ловат-Смит не мог не заметить этого; он чувствовал, что побеждает, как чует добычу гончая.

Третий день был более успешным для защитника. Уилберфорс допустил свою первую тактическую ошибку. Он вызвал миссис Энн Бэрримор, чтобы подтвердить безукоризненную моральную репутацию Пруденс. Должно быть, обвинитель намеревался усилить общую симпатию к убитой. Миссис Бэрримор держалась как и подобает сраженной горем матери. Обвинитель действовал вполне естественно, и на его месте Рэтбоун сделал бы то же самое: он был готов признаться в этом самому себе.

Тем не менее этот вызов оказался ошибкой.

Ловат-Смит обращался к свидетельнице с уважением и симпатией, но не оставлял той задиристой позы, которую адвокат помнил по предыдущему дню. Обвинитель побеждал, и знал это. Перед ним был знаменитый Оливер Рэтбоун, и это лишь подслащивало победу.

– Миссис Бэрримор, – начал Уилберфорс, чуть склонив голову. – Мне очень жаль расспрашивать вас о весьма болезненных вещах, но я не сомневаюсь, что вы, как и все остальные, хотите, чтобы правосудие свершилось.