Смерть во спасение

   — Благодарствую за хлеб-соль, княгиня, но должен идти, — забормотал он, вытирая губы полотенцем и поднимаясь из-за стола. — И скажите конюшему, чтоб немедля продал вон того каурого конька, с чьим норовом он силится совладать.

   — Почему? — удивилась Феодосия.

   — Мне пора, я и так не в меру разговорился... Продайте этого конька, у него дурной дух, поверьте мне, и княжичу грозит от него опасность.

Уже четвёртую неделю Ярослав Всеволодович стоял под толстыми, сложенными из прибрежного камня стенами Ревеля. Мощные крепостные ограждения датский король Вальдемар выстроил лишь год назад, и новгородский князь безуспешно пытался захватить крепость: датчане, засевшие внутри, оборонялись столь отважно и стойко, что даже наносили по ночам ощутимый урон осаждавшим, совершая дерзкие вылазки.

Стояла дождливая осень, подступали холода, истощались съестные припасы, воеводы роптали. Даже ту щедрую дань, что они собрали поначалу, теперь пришлось тратить, чтобы купить хлеба и овощей. Ярослав безумствовал, предпринимая отчаянные попытки взять Ревель, но каждый такой штурм сокращал ряды нападавших, и даже Гундарь, благодарный князю за своё освобождение и дравшийся как лев, не выдержав, бросил Всеволодовичу:

   — Опомнись, княже! За четыре недели осады мы потеряли четвёртую часть рати. И потеряем ещё больше от холода, болезней и недоедания. Или ты хочешь повторить ту кровавую сечу на Липице?

Ярослав побагровел от этих дерзких слов и готов был с кулаками наброситься на воеводу, но безумный взгляд князя, как на каменную стену, натолкнулся на спокойное и мудрое лицо тысяцкого Григория Абыслова, стоявшего рядом, и Всеволодович вспомнил его разумные речи перед битвой на Липице. Послушайся тогда Ярослав послов, избежал бы того позора и унижения, каковой по сию пору обжигал душу.

   — Чего вы хотите? — уже спокойным тоном спросил Ярослав.

   — Нам надо бы возвращаться домой, ваша милость, — поклонившись, промолвил Абыслов. — Ведомо всем, что не взять нам эту крепость, таранов таких нет, да и силёнок. А с каждым днём своих людишек теряем, будто сами себя стрижём. Да не дай бог ещё датчане рассердятся, побьют нас да с позором прогонят. И последнее отберут...

Эти насмешливые слова, высказанные тысяцким спокойно и весомо, точно ножом резанули по сердцу. Князь вспыхнул, качнулся вперёд, будто готов был наброситься на Абыслова, но тут же повернулся к воеводам спиной и стал смотреть в сторону ненавистной крепости. Всеволодовича ломало. Простуда, которую он уже третий день переносил на ногах, не давала сосредоточиться. Голова шумела, как на второй день пирования.

   — Все того же жаждут? — негромко произнёс Всеволодович.

Воеводы переглянулись, как бы ища супротивника, но такого не нашлось.

   — Что ж, коли и средь заводил смельчаков не осталось, мне ничего не остаётся, как покориться! — скривив губы, язвительно усмехнулся князь. — Я ведь лицо у вас наёмное, а за строптивость меня могут и выгнать. Трубите сбор, воеводы, мы возвращаемся.

И он, резко развернувшись, двинулся к своему шатру. Шешуня, чуя неладное, бросился за ним, зная, что в таком состоянии Ярослава отпускать нельзя, он может немало и бед натворить. Но и останавливать Всеволодовича не решался. Это всё равно что раненого вепря дразнить.

Ещё перед началом похода, чтоб не возникало дурных слухов и кривотолков, Всеволодович объявил всей дружине, что десятский спасся, заставил его показать шрамы, которые дружинник получил той ночью. Ярослав сказал, что сам провёл дознание и считает, что никакой вины за Шешуней не числится. Никто с князем спорить не отважился. Даже Григорий Абыслов, имевший своё суждение на сей счёт.

Князь зашёл в шатёр и только там дал волю своим чувствам: заскрипел зубами, полыхая чёрными глазищами, сжимая кулаки да изрыгая проклятия на воевод и на весь Новгород. Шешуня, застыв у порога, и шевельнуться не смел, пережидая очередную грозу.

   — Ноги моей больше в этой вольнице не будет! — проскрежетал Ярослав. — Ни дня не останусь. Пусть другого дурака ищут, кто бы добро их стерёг.

Не только желание прослыть покорителем ревельской крепости да усмирителем датчан вызвало столь яростный гнев Всеволодовича. Обычно из всей дани, собираемой в таких походах, две трети шло Новгороду, а треть дружине. Из этой доли своя треть князю и воеводам. В расчёт входило всё: деньги, золото, одежды, скот, домашняя утварь. Из похода подчас возвращались богачами, а привезённого добра хватало года на два. У князя же два малолетних сына, семья, слуги, дворовая челядь, о коих надлежало заботиться. Вот и думай, как всех одеть, обуть, прокормить. А чудь окрестная рассказывала, сколь много богатств в крепости: золота, серебра, бархата да шелков, завезённых королём Вальдемаром. И получалось, что они возвратятся с пустыми руками. Потому и бушевал Ярослав, представляя, какую хулу будут разносить за его спиной, ибо все помнили, как раньше ходили на чудь и немцев с Мстиславом. Тогда в Новгород въезжало больше сотни повозок с добром, и все жители, ликуя, встречали победителей. Тесть как кость в горле, ни проглотить, ни вытащить.