Смерть за стеклом

День тридцать пятый. 9.30 утра

«Заканчивается пятнадцатый день «ареста», – торжественно объявил Энди. – Чтобы отвлечь ребят от Воггла, «Любопытный Том» предложил им тему дискуссии: «Самые глубокие ваши чувства».

Колридж заварил вторую чашку чая. Те, что он выпил дома, в счет не шли.

В комнату ворвалась Триша, на ходу снимая пальто.

– Вы вовремя, Патрисия, – заметил инспектор. – Наши подозреваемые собираются обсуждать самые важные и возвышенные предметы – себя.

– Подозреваемые и жертва, сэр. – В этот ранний час у Триши не было настроения выслушивать назидательный тон начальника. К тому же она считала, что мертвые достойны определенного уважения. Колридж устало улыбнулся.

Первым на площадке появился Гарри.

– Не стану пудрить вам мозги. Я не всегда был хорошим парнем.

– А ты и сейчас не очень, – поддел его Джаз, но никто не рассмеялся. Напротив, все сохранили сосредоточенное, сочувственное выражение, которое приняли, когда Гарри начал речь.

Колридж нажал на «паузу».

– Заметили: они не поддержали шутку Джаза? Настало время исповеди. Очень серьезное занятие. Религиозный накал. Гарри у алтаря собственной значимости, а Джаз позволил себе рассмеяться в храме.

– Сэр, если мы будем останавливаться каждый раз, когда подозреваемые вызывают у вас раздражение, то не одолеем до конца даже этой кассеты.

– Ничего не могу с собой поделать, Патрисия. Они меня убивают. – Однако инспектор прекрасно понимал: она права – надо бороться с собой.

– Так вот, – начал свой рассказ Гарри, – раньше я был тот еще обалдуй, при этом хитрожопый – делал нехорошие вещи и, признаюсь честно, нисколько этим не горжусь. Но ничего не попишешь – типа того, что все это я. Очень хотелось иметь побольше, но при этом меня не колыхало, что я кого-то напрягаю. Понимаете?

Раздался одобрительный, но не очень уверенный шепоток.

– Я думаю, дело в том, что я не любил себя, – продолжал Гарри.

Теперь все серьезно кивнули. Это они поняли. Гарри отличался от остальных – своим бузотерством, задиристостью и хитрожопостью. Но когда доходило до главного – недостаточной любви к самому себе, – в этом он был таким же, как все они.

– Я очень, очень тебя понимаю, – проворковала Мун.

– Я не открывался себе самому.

Все усилия Колриджа сдержаться оказались тщетными.

– Господи помилуй! Что же это такое? Почему они все говорят, словно на приеме у психотерапевта? Даже Гарри! Вы только послушайте: «не открывался себе самому»! Ради бога, что это значит? Он кто: уличный ухарь или выпускник факультета социологии? Откуда они научились этим нелепым, пустым фразам?

– От Опры,[24] сэр.

– От кого?

Триша не поняла, шутил Колридж или говорил серьезно, и пропустила вопрос мимо ушей. А в доме «арестанты» продолжали исповедь, нервируя старшего полицейского инспектора.

– Как здорово! – воскликнула Мун. – Надо быть офигенно сильным, чтобы в этом признаться.

Окрыленный поддержкой, Гарри еще поднажал. Он любовался собой, изображая, как ненавидит себя.

– Я тогда сидел на кокаине, совсем не мог без него. Просаживал пять сотен за неделю. Вот так! В одну нософырку. А мог и штуку – мне ничего не стоило. Но не думайте, я не хвастаюсь. Я был говнюком. Плохим парнем. Тут нечем гордиться.

Колридж хотел заметить, что этот Гарри, который так усердно притворялся, что ненавидел себя, сделал все возможное, чтобы показать миру, насколько он доволен собой. Но в последнюю секунду сдержался. Он видел, что Тришу тошнило от его брюзжания.

«Арестанты» серьезно закивали, но каждому не терпелось поскорее занять место Гарри.

– Знаете, что меня спасло? Почему я сумел выбраться? – Внезапно оратор задохнулся, на глазах появились слезы, голос сорвался.

– Если не можешь, не продолжай, – предложил Дэвид, подпустив в голос сочувствия и искренности. – Прервись. Потом продолжишь. Передохни. А пока я…

– Нет, нет, – живо встрепенулся Гарри. Он не позволит так легко себя ссадить. Особенно теперь, когда его понесло. – Все в порядке, дружище. Спасибо. Мне будет легче, если я выскажусь.

Дэвид нехотя опустился на диван, а Гарри продолжал свои откровения:

– Я вам скажу, кто меня спас. Мой малыш. Мой маленький Рикки. Мой мальчик. Он для меня все. Я готов за него умереть. Это правда.

Опять последовали искренние кивки. Кивки кивками, но в глазах «арестантов» читалось совсем другое. Камера смещалась от лица к лицу, и зрители видели, что выражали глаза: «Хватит сушить мозги. Мне плевать и на тебя, и на твоего малыша. Скорей бы ты заткнулся и уступил место мне!»