Смерть зовется Энгельхен

А сам-то я верю этому? Я хочу, очень хочу поверить этим словам, но не удается. Придут немцы? Не придут? А если все-таки придут? Что тогда будет?

Был тут и Рашка, сильный, здоровенный мужик.

— Да замолчите вы, — одернул он женщин неуверенным голосом, — не на вашей шкуре будут отыгрываться немцы!

Эти его прощальные слова слушать было легче, чем то, что он говорил вчера. Да, эти слова были неплохо выбраны, неплохо они прозвучали в момент расставания. Тут было и осуждение плоштинским женщинам и девушкам, которые не соблюдали себя. Было в этих словах и прощение за то, чего хуторяне никогда не прощали женщинам. Да, человек этот Рашка!

Ушел со своей группой Алекс. Уходит Тарас. Гришка отдает последнюю команду. Остались только мы. Мы уйдем последними. На восток, на границу…

Нас было тридцать человек. Мы переступали с ноги на ногу.

В последний раз мы обнимали и целовали плоштинских женщин, в последний раз жали руки суровым плоштинским хуторянам, прощались с детьми, у которых были большие, расширенные от удивления глаза. И вдруг нам очень не захотелось уходить. Петер медлил. Все окружили нас, а мы не могли двинуться.

— Так значит… ребята… — дрожащим голосом говорил старый Зиха.

Он хотел что-то сказать нам, что-то приличествующее случаю, но не знал, как начать. Женщины снова принялись плакать, дети тотчас же присоединились к ним, всех сразу охватило странное чувство, все разом поняли, что происходит такое, что происходить не должно. Андела убежала в дом. Иожина, сурово нахмурившись, стояла в стороне. Она молча, не отводя глаз, смотрела на нас. Наш уход оскорбил ее, она ни с кем не хотела прощаться, никому и руки не подала. Петер, которого я не любил и считал неспособным ни на какое чувство, утирал глаза рукавом.

— Дым попал, — растерянно улыбнулся он, увидев, что я смотрю на него.

Известно, какой это был дым. Дым из Похиловой трубы.

— Ну, что же… ничего не поделаешь, — тихо сказал, наконец, Петер. Это и был его приказ.

Он пошел первым, за ним мы, беспорядочно, без строя — каждый шел как попало, и оружие держали мы как кому бог на душу положит. Николай всегда приказывал носить оружие стволом вниз, чтобы избежать какой-нибудь случайности. Но Николая больше нет. Да, далеко то время, когда был у нас Николай. Чего только не случилось с той поры!

Петер шел первый, я замыкал шествие. Я мог видеть каждого, думать о каждом. Хороший отряд, замечательные ребята, чистые, молодые, полные желания жить. Они приходили к нам по одному, по два из близких и очень далеких городов и деревень, с фабрик. Некоторые пришли раньше меня на целые месяцы, некоторые только на две недели. Они привыкли друг к другу, стали одним целым, у них были одни надежды, одни мысли. Они не мечтали о наградах, о почестях, о пользе для себя, о славе. Для себя им ничего не надо было. Соединяла их общая ненависть, всепобеждающая ненависть к оккупантам. Что думали они о свободе? Они немного знали о ней, само слово это оставалось для них абстрактным. Когда страну оккупировали немцы, эти ребята сидели еще за школьными партами. В школах первой республики их пичкали сентиментальными ура-патриотическими фразами о гуманизме, масариковской демократии и тому подобной ерунде, их заставляли петь идиотские патриотические песни и декламировать глупые стишки. Само слово «родина» должно было потерять для них всякое содержание, они должны были пережить все муки, выпавшие на долю оккупированной нации, чтобы понять, наконец, что же это такое — родина. Все святое по нескольку раз перевернулось в их головах. Учителя говорили им о величии народа, но не успело и года пройти, как те же учителя внушали, что гуситская революция была вредна, что историческая необходимость заставляла Чехию развиваться под покровительством «Великой Германии» и ее богом хранимого фюрера Адольфа Гитлера. Малодушие и продажность обесценили и уничтожили все моральные ценности. Не все, конечно, были продажны, были и честные учителя, но находились всегда такие, что осведомляли, доносили, предавали.

Люди должны были сами продираться через лабиринт понятий, идти по топи позора и отупения, чтобы найти правду.

Эти научились думать, они видели, знали, что происходит, на собственной шкуре испытали все, что пришлось испытать оккупированному народу. У одного повесили отца, у другого — брата, а у этого изнасиловали сестру… Это были еще мелочи жизни оккупированной страны. Итак, шла война, немцы вели ее на многих фронтах, в тылу они действовали еще с оглядкой. И, несмотря на это, удары сыпались во все стороны, никто не разбирал правых и виноватых. Каждой семье было кого оплакивать. И тогда многие, почти все, поняли, что судьба народа — это их судьба, что если немцы победят и останутся в стране навеки, не то еще будет.