Смертельная карусель

«И ничего нет невозможного для врача для неотложного», — ухмылялся в усы отец. «Вот именно!» — кричала тетя Нина. Она имела тайное влияние на отца. Но не всегда. Мама в грош не ставила тетю Нину. А отец никогда не слушался маму. Получались лебедь, рак и щука, тянущие несчастный воз (то есть меня) в разные стороны. Увы, особой страсти к наукоемким отраслям я не испытывала. В ученые, доценты с кандидатами таких, как я, не принимают. Их могут потерпеть лишь па каком-нибудь заштатном заводике по производству железа имени Первой пятилетки, да и то при условии, если на заводе не платят зарплату. Оканчивать по примеру матери институт домработниц меня тоже не прельщало. Не для того рождалась. Слишком накатанный путь. Это раньше при отсутствии кухонной техники и элементарных продуктов содержать дом казалось невероятным делом. Нынче при наличии денег это не вопрос — суп из кубиков сварила, и уже супермама... Что же касается медицины, то эту тему могли и не поднимать. Несложное слово «скальпель» я стабильно ассоциировала со словом «скальп», а понятие «доктор» — с доктором Моро, Менгеле, Геббельсом и прочими славными представителями этой уважаемой профессии. Оттого неудивительно, что при подобном отношении к жизни я выбрала единственный приемлемый путь — в журналистику...

Мама с папой погибли в автокатастрофе, возвращаясь с дачи. Лох уснул за рулем, выехал на встречную полосу... Я осталась одна — со свежим аттестатом на руках. Потрясение было столь велико, что в этот год я даже не пыталась поступать. Пустая голова — хоть шаром покати. Девяносто третий — год великих потрясений и захватывающего роста цен — я просидела дома, штудируя спецлитературу. Благо деньги у родителей имелись — причем в шикарной американской валюте. Отец являлся сопредседателем совместного со шведами предприятия, которое действительно что-то производило, окромя воздуха, оттого и не накрылось в первые годы «черной» демократии. Через год я безо всякого усердия поступила на журфак.

Криминальная колонка в областной молодежной газете была тоненькой, как прокладка, но тянулась на четыре долгие страницы. Не хочу хвастаться, но треть добытой информации принадлежала единолично мне. «Ты же впечатлительная, как Золушка, Вера, — удивлялся мне в лицо главред Плавский — большой любитель поездить на кривой козе. — Объясни, каким образом к тебе стекается информация?»

Объяснить необъяснимое очень трудно. Любила меня информация. Впечатлительность шагала в ногу со вредностью, подчас изрядно отставая. На второй год она отстала безнадежно и уже не догоняла. К третьему году она плелась в обозе моих характерных добродетелей — за честолюбием и стремлением разбогатеть — и значительно видоизменилась, сохранив лишь влияние на личную жизнь. Криминальные сводки в огромном городе, где за сутки случаются двести краж, десятки разбоев, грабежей, пяток бытовых убийств и хотя бы одно завалящее заказное, не способствуют чрезмерной впечатлительности. Я нюхом чуяла эти преступления. Я с головой уходила в работу, выискивала жареное, опрашивала людей, не замечая порой, что в мозгах образуется перекос, а реальность смещается в сторону. Очевидно, в такие моменты преобладало чувство собственной значимости. Оно и довело меня в один прекрасный день до греха.

Этот сентябрь с первых дней не задался. Дождливое лето напрочь выбило из колей. Злоумышленники украли счетчик со щитка в подъезде. Старую электроплитку из подвала. Рыбки в аквариуме дружно сдохли. Кот Акакий долбанулся с третьего этажа и со страху сделался мудрым, то есть окончательно спятил. Вслед за ним глюкнулся компьютер — практически новый и ни разу не объезженный. В аккурат на собственное рождение (в пятницу, 13 числа) я зашла к соседке Маше и нашла у нее под одеялом собственного приятеля Рудика, который час спустя ожидался к моему столу. А корица, за которой я к ней пришла, собственно, Рудику в торт и полагалась. Вот такая вышла клубника со сливками. Стало противно от этой потной мышиной возни. В сей же час эти двое были вычеркнуты из моей жизни. Торт я съела сама. Валерьянку и вермут разделила с Акакием. Рудик полночи бился в дверь, умоляя о снисхождении, а я лежала, купаясь в слезах, и вспоминала нашу первую встречу, когда редакционный «уазик», спешащий на очередную «жареху», красиво взял на таран серебристую «тойоту», раскромсав ей передок. За рулем «тойоты» сидел большеглазый блондинчик. Он смотрел на меня во все глаза, а по лбу тоненькой струйкой бежала кровь. Между нами прошмыгнул Эрот — веселый такой, шаловливый. Не уследили... Не успели понаехать гаишники, а он уже пригласил меня в ресторан. Не в какой-нибудь, что выросли как грибы, а в почтенный, уважаемый элитой «ЦК». Там он снова смотрел на меня огромными глазами. И в постели продолжал. И из кухни наутро косил, пока мастерски сжигал яичницу. Через неделю смотрел. Через две. Через месяц и даже через полтора. Правда, в жены брать не спешил.

С тех пор я ела только торт «Причуду» от фабрики «Большевик».