Смертельная любовь

Наташа: «Ерофеев экзаменует меня: “А скажи-ка, за что же тебе все-таки так нравятся “Петушки”? Растерявшись от неожиданности вопроса, говорю первое попавшееся: “За музыку, за звучание… Поверишь ли, от твоих отдельных фраз порою просто мурашки по коже бегут. Ну, например: “А бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь”. – “Кое-что понимаешь”, – отреагировал Ерофеев».

Иногда он просил ее: «Расскажи обо мне что-нибудь хорошее».

Защищался от разрушающей силы плохого.

Рассказал, как в 1986-м его не пустили на лечение во Францию.

Из Наташиного дневника: «Приглашали: главный хирург-онколог Сорбонны и филологический факультет… Причина отказа властей: откопанный в трудовой книжке четырехмесячный перерыв в работе в 63-м году. Был потрясен. Уже потом в одном интервью он скажет: “Умру, но никогда не пойму этих скотов”».

* * *

«Неизменно о тебе помню, Наталья Перельман…»

Она – Шмелькова по матери. Перельман – фамилия отца. Известный ученый-геохимик познакомится с Ерофеевым и Тихоновым у дочери дома. «Я думал, что войдет кто-то вроде Докучаева, – хмыкнет Ерофеев, – а он, оказывается, – свой парень». Александр Ильич не только подарит Ерофееву свою книгу о Ферсмане с автографом, но и поделится впечатлениями от прочитанной «Вальпургиевой ночи». «Мне очень понравился Александр Ильич, но я не ожидал, что он так замечательно пишет, – оценит Ерофеев. – А получить от меня такой комплимент, сама знаешь – не так просто». Ерофеев рад еще и потому, что в книге есть глава о Хибинах, о Кольском полуострове, а Кольский – его родина.

Он звал Наташу съездить туда вдвоем. Строил планы. Обсуждал в переписке со старшей сестрой Тамарой.

Не пришлось.

* * *

Ему приснился сон. Наташа его запишет:

«Будто много дней шел он по безводной пустыне и умирал от жажды. Неожиданно появилась я и напоила его своим молоком. Сказал, что где-то читал, что крестная мать даже важней родной. “Вот связалась со мной, теперь и тяни!”»…

Он решил креститься не в православную, а в католическую веру. И чтоб Наташа – крестная. Она, православная, спросила отца Станислава из костела Святого Людовика: а можно? Отец Станислав спросил, в свою очередь: «А почему бы и нет?» Ерофеева крестили 17 апреля 1987-го – в тот день совпали две Пасхи: православная и католическая. Он чисто выбрился, надел свежую белую рубашку. У него задрожали губы, когда начался обряд. А когда зазвучал орган и запел хор – выступили слезы.

Они причащались, стоя рядом на коленях.

* * *

Ради него она бросит университет, свою работу. Ей приходилось ездить в командировки – он не переносил ее отъездов.

Когда уезжала, он писал письма.

«Милая и пустая девчонка, здравствуй. И как без тебя тошнехонько!

Со времени твоего отъезда началась полоса полуоцепенелой полуразбитости, вернее, полоса сиротства и умственного распада. И безрадостности… С 10-го числа в столицу не выползаю. Я там совсем околею от скорби. Здесь, в маленьком домике, я от той же скорби тоже немножко околеваю, но каждый раз утром обнаруживаю себя в живых. Охоты шастать по лесам почти нет, да и какой смысл без тебя?.. Если не считать вчерашнего позднего вечера, своей писанины не касался. Вчера перед сном чуть-чуть покропал. Вчера же привезли твой польский крест с распятием, я тут же повесил его над головою: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: “Освежит или не освежит?”»

«Еще одна короткая депеша, милая девка!.. Семнадцатого июня я все-таки бежал отсюда в столицу от всяческих мизантропий. Вернее, от дурной сосредоточенности на чем-то нехорошем (от нехорошей сосредоточенности на чем-то дурном). И тут же вознаградил себя четырьмя бутылками “Свадебного”, до такой степени хорошо мной усвоенными, что второго телефонного разговора с тобой в тот день даже не помню. То есть хорошо помню, что говорил, но чтЧ говорил, не помню. Это все от сиротства, от без-тебя-тности и размягчения мозгов…

Да, a propos, ты напрасно укоряла меня по телефону в холодности тона и пр. Ни о ком на свете, пустушка, я так не тревожусь и так неотвязно-постоянно не помню, как о тебе, бестолочь…»

* * *

Он мечтал жить за городом.

Из Наташиного дневника: «Хоть в каком-нибудь самом маленьком домике на берегу хотя бы самой ничтожной речки». А на природе он преображался, сам порою удивляясь, что может пилить и колоть дрова, перелезать через заборы, совершать дальние прогулки в лес за грибами. Грибы были особой его страстью, и он по-детски расстраивался, если не находил хотя бы одной чернушки».

«Маленький домик» был в Птичном. Отрада и спасение Ерофеева.

Вернувшись из командировки, Наташа поспешила туда. Услышала: «Когда я увидел тебя, шагающую по картофельному полю, у меня чуть не разорвалось сердце».

* * *

Она по-прежнему должна была выдержать – и выдерживала – от него все. Она ему звонит. Из трубки доносится нетрезвое: «Глупая дура». Короткие гудки. Утром его звонок: «Как только я проснулся, то сразу подумал о тебе». Обсудили совместную поездку в Абрамцево. Вечером она набирает номер, в ответ – сухое: «Поеду один. Обойдусь. До свидания».