Смертельная любовь

Через годы и расстояния, в иное время и в ином месте Герцен классифицирует иные человеческие типы, с той же меткостью и резкостью. Как похожи его «хористы революции» ХIХ века на наших знакомцев из века ХХI: непризнанные артисты, несчастные литераторы, студенты, не окончившие курса, адвокаты без процессов, художники без таланта, люди с огромными притязаниями, но без усилий труда. «Внешнее руководство, которое гуртом пасет в обыкновенные времена стада человеческие, слабеет во времена переворотов, люди, оставленные сами на себя, не знают, что им делать. Легкость, с которой… всплывают знаменитости в революционные времена, поражает молодое поколение, и оно бросается в пустую агитацию; она приучает их к сильным потрясениям и отучает от работы. Жизнь в кофейных и клубах увлекательна, полна движения, льстит самолюбию и вовсе не стесняет. Опоздать нельзя, трудиться не нужно…»

* * *

«Мы не затыкаем ушей при горестных криках народа, и у нас хватает мужества признать с глубокой душевной болью, насколько развратило его рабство». В этом – весь Герцен.

Мальчиком четырнадцати лет он попал на благодарственный молебен в честь казни декабристов. Благодарность и молитва – за казнь! Перед алтарем, оскверненным кровавым безумием, он поклялся отомстить за казненных, посвятив себя борьбе с троном и алтарем, виселицами и пушками, направленными на подавление свободы.

«…Через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу» – такой стойкости можно позавидовать.

Российских людей уродовал чисто «российский феномен» – две насильственно сближенные крайности: цивилизация и рабство. Дают образование, прививают дух современного мира, а потом кричат: «Оставайтесь рабами, немыми и пассивными, иначе вы погибли!»

«…Уже не слово “прогресс” пишется на императорском штандарте, а слова “самодержавие, православие и народность” – это mane, fares, takel деспотизма», – писал Герцен.

Неразвитость, не дающая понимать вещи большинству, и корыстный страх, мешающий понимать меньшинству, долго будут сохранять старый порядок, пророчил он.

«Внизу и вверху разные календари. Наверху XIX век, а внизу разве XV…»

Цинизм власти и долготерпение народа глубоко его оскорбляли. «Будущее России, – предупреждал он, – чревато великой опасностью для Европы и несчастиями для нее самой, если в личное право не проникнут освободительные начала. Еще один век такого деспотизма, как теперь, и все хорошие качества русского народа исчезнут».

Говорили: да зачем же были декабристы, если после них Россия вверглась в застойную тьму? И еще говорили: выступление дворянских революционеров было «роскошью, поэзией», а не вопросом куска хлеба, жизни и смерти. На оба сомнения отвечает Герцен. В жизни людей и обществ нет однолинейного развития, человек и человечество шагают – противоречиями. Есть времена, когда люди и общества могут отшатнуться от идей, не принесших тотчас результатов или скомпрометированных «последователями». Идея ненарушима. Но мы не всегда умеем понять – и принять!– сколь долгая и трудная к ним дорога.

Чекан с пятью профилями погибших с честью и за дело чести – на герценовской «Полярной звезде». Он вчеканен в национальную память, в национальный характер больше, чем мы сознаем. Чекан по-гречески и означает характер.

Сопоставление России и Запада в герценовские времена столь же злободневно, что и в наши.

Герцен начинает с Петра, взявшего за образец Европу. «…Из какого-то нелепого противоречия, оно оставалось все таким же замкнутым в исключительной национальности и питало дикую ненависть ко всякому нововведению».

Едкий взор Герцена примечает, как глядят русские на европейцев: «как провинциалы на столичных жителей, с подобострастием и чувством собственной вины, принимая каждую разницу за недостаток, краснея своих особенностей, скрывая их, подчиняясь и подражая».

Даже в моде это сказывается. «В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок».

Но вот закономерность: живя в России, устремляют взор на Запад, живя на Западе – в Россию. «Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину».

Здесь содержится ключ к разгадке. «Европа» – для «западника» – не столько бытие, сколько сознание, направление ума, влекущая идея, знак устремления. Равно как «Русь-матушка» – знак для «славянофила». Можно думать, что мы имеем дело с общим (чужим) или оригинальным (своим) путем. Но не вернее ли говорить о векторе движения – вперед или назад?

«Благодаря цензуре, – писал Герцен, – мы не привыкли к публичности, всякая гласность нас пугает…» Он сообщал русским читателям, что в Англии, скажем, каждый появляющийся на общественной сцене подлежит разбору, будь то разносчик писем или королева. «Это – великая узда! – восклицал этот умнейший человек. – Пусть же и наши императорские актеры тайной и явной полиции, так хорошо защищенные от гласности ценсурой и отеческими наказаниями, знают, что рано или поздно дела их выйдут на белый свет».

* * *