Смертельные враги

– Но, разрази меня гром, это уж скорее причина для того, чтобы, напротив, оставить меня в живых! По крайней мере, по моим наблюдениям, люди, искренне любящие друг друга, всегда дорожат жизнью любимого существа более, чем своей собственной. Как бы там ни было, сударыня, я полагаю, что избегну вашего яда точно так же, как избежал железа, воды и огня.

– Возможно, Пардальян, но даже если ты избегнешь яда, ты все равно обречен.

– Ну-ка, объясните мне, сударыня, в чем тут дело... надеюсь, я не покажусь вам излишне любопытным.

– Ты умрешь от голода и жажды.

– Дьявол! Это весьма непривлекательно, сударыня, и представьте себе мою наивность: еще минуту назад я бы счел для себя позором мысль о том, что вы способны на такую гнусность... Как же плохо я разбираюсь в людях!..

– Я знаю, Пардальян – это медленная и ужасная смерть, потому-то я и хотела избавить тебя от нее, потому-то и прибегла к яду. Моли Бога, чтобы этот яд подействовал на тебя – это единственная оставшаяся у тебя возможность избегнуть пытки голодом.

– Ну что ж, – усмехнулся шевалье, – узнаю вашу обычную осмотрительность. Вы безумно боитесь, что я ускользну от вас, и потому убедили себя в том, что две предосторожности всегда лучше, чем одна.

– Верно, Пардальян. Вот почему я приняла не две, а все возможные предосторожности. Ты видишь эту дверь, которая закрывает вход в твою могилу?

– Не вижу, сударыня, черт меня побери! Я не сова, чтобы видеть в темноте. Но если я и не вижу ее, то рукой все-таки ощущаю.

– Ключ от этой двери я бросила в реку, а сама дверь через несколько часов окажется замурованной... Механизм, раскрывающий потолок, разрушат, а двери и окна комнаты, где я нахожусь, также будут замурованы. И тогда ты окажешься заживо погребен, никто и не заподозрит, что ты там, никто не сможет тебя услышать, если ты позовешь на помощь, никто не сможет проникнуть к тебе, даже я... Теперь ты понимаешь, Пардальян, что ты обречен, и ничто на свете не спасет тебя?

– Ба! Пожалуйста, нагромождайте всяческие преграды, я все равно ускользну от яда, не умру от голода и выйду отсюда живым... Единственное преимущество, которое вы извлечете из этого еще одного доказательства вашей любви, которое вам угодно было мне дать... – ведь вы хотите непременно вычеркнуть меня из числа живых, чтобы засвидетельствовать мне свою любовь, не так ли?..

– Да, Пардальян, ты должен умереть именно потому, что я люблю тебя, – прозвучал голос Фаусты.

– М-да, сударыня, – засмеялся Пардальян, – забери меня чума, если я хоть что-нибудь понимаю в этой манере любить людей... Итак, я говорил: единственное преимущество, которое вы извлечете из очередного доказательства любви, что вам угодно было мне дать, состоит в следующем: когда-нибудь нам с вами предстоит уладить наш счет... и теперь он станет немного длиннее...

Эти последние слова были произнесены тоном, не оставлявшим ни малейшего сомнения в намерениях шевалье, намерениях, как легко можно догадаться, не вполне дружелюбных.

Фауста, являвшаяся по самой своей природе гениальной актрисой, способной на самое изощренное лицедейство, в чем-то, напротив, была беспредельно прямодушна и даже наивна. Это была своего рода непосредственность ясновидящей. Однако пока она двигалась к своей цели, пылкая вера, когда-то владевшая ею, под воздействием превратностей судьбы понемногу угасала. Фауста упорствовала, но теперь ее вела вперед не вера, а гордость, стремление к господству (недаром в ней текла кровь Борджиа) – и именно это стремление направляло все ее решения.

Низвергнутая с заоблачных высот, куда ее подняла и где долго удерживала ее вера, она сумела встать на ноги, истерзанная, растерянная, бесконечно изумленная тем, как жестоко бросили ее оземь, – ее, искренне объявившую себя «Девой», ее, считавшую себя Посланницей и Избранницей Господа.

И кто же низверг ее? Пардальян.

С тех пор ею овладело суеверие и в это, дотоле неукротимое сердце вошел страх; суеверие и страх, соединившись, оказали на нее разлагающее воздействие. Долгое время она считала, будто убив Пардальяна, она тем самым убьет и эти новые ощущения, которые оскорбляли, не могли не оскорблять ее, потому что она была слишком изысканной, слишком подлинной артисткой, влюбленной во всякую красоту – пусть даже эту красоту порождал ужас.

Пардальян устоял под всеми ее ударами. Подобно птице-фениксу из легенды, этот человек вновь появлялся перед ней в тот самый момент, когда она была совершенно убеждена, что убила его, убила раз и навсегда, причем самые хитроумные ее построения, долго и терпеливо возводимые ею, оказывались напрасными. Потом ее изумление уступило место страху. И поскольку к нему примешивалось суеверие, то она была недалека от мысли, что этот человек непобедим, более чем непобедим – бессмертен. От этой мысли до мысли, что Пардальян – ее злой гений и тщетно она будет изнемогать в борьбе с ним, что Пардальяну роковым образом удастся вырываться из всех ловушек вплоть до того дня, когда она сама падет под его ударами, – до этой мысли был один лишь шаг, который казался очень коротким.