Смертельные враги

— Ваше Величество не думает, в самом деле, будто я настолько безумна, чтобы носить при себе документ, имеющий такую ценность?

— Ну конечно, сударыня, вы не из тех женщин, что совершают подобную неосторожность! — ответил Филипп; в его словах, произнесенных с обычной суровостью, нельзя было уловить ни малейшей иронии.

Однако Фауста почувствовала надвигающуюся бурю; впрочем, по обыкновению бесстрашная, она не отступила. По-прежнему спокойная и улыбающаяся, она заметила:

— Ваше Величество получит его, как только сообщит мне свое решение касательно предложения, которое я имела честь сделать.

— Я не смогу ничего решить, сударыня, пока не увижу этот пергамент.

Она посмотрела ему прямо в глаза:

— Не высказываясь со всей определенностью, вы могли бы дать мне понять, каковы ваши намерения.

— Боже мой, сударыня, все, что вы сказали мне относительно папессы, необычайно меня заинтересовало… По правде говоря, что бы там ни говорилось в Писании, но в мысли о женщине, восседающей на престоле святого Петра, есть нечто, что возмущает мою весьма простодушную веру… Однако все это было бы осуществимо, будь вы в том возрасте, который внушает уважение. Но, право, сударыня, вы — такая молодая, такая упоительно красивая? Ведь мы, бедные грешники, никогда не осмелимся поднять глаза на вас, ибо тогда мы испытали бы не глубочайшее почтение, какое должно испытывать к наместнику Бога на земле, но пылкое и ревнивое восхищение несравненной женской красотой. Ради одного вашего взгляда распростертые ниц верующие станут вскакивать с колен, готовые заколоть себя кинжалом. Ради одной вашей улыбки они продадут душу Сатане… Вместо того чтобы спасать души, вы будете обрекать их на вечное проклятие. Да разве такое возможно? Вы мечтаете о папской власти! Но со своей грацией, обаянием, красотой вы уже являетесь властительницей из властительниц, и ваше могущество столь велико, что мое могущество без колебаний склоняется перед вашим!

Если вначале король говорил со своей обычной холодностью, то постепенно, захваченный бурными чувствами, он оживился и закончил страстным тоном, куда более красноречивым, нежели сами слова.

Фауста ощутила, как под ее улыбающейся маской нарастает раздражение.

Итак, ее попытки доказать королю, что у нее мужской ум, способный возвыситься до самых дерзновенных, честолюбивых замыслов, оказались тщетными; он ничего не понял, ничего не почувствовал. Он упрямо желал видеть в ней лишь красивую женщину и, в конце концов, весьма плоско и без особых обиняков объяснился ей в любви. Это было жестокое разочарование.

Неужели ей отныне суждено всегда и повсюду сталкиваться с любовью? Неужели она никогда не сможет обратиться к мужчине, не превратив его при этом в своего обожателя? Если дело обстоит именно так, значит, ей остается только исчезнуть, ибо все ее планы будут заранее обречены на неудачу, а всякую попытку возвыситься неизбежно ожидает крах.

Везде, везде она сталкивалась с влюбленными в нее мужчинами, и единственный человек, чьей любви она пламенно желала — Пардальян, — оказался также единственным, кто пренебрег ею!

Размышляя об этом, Фауста в то же время поклонилась Филиппу и произнесла своим мелодичным голосом:

— Я подожду, когда Его Величество соблаговолит сообщить мне свое решение.

Филипп отвечал с равнодушным видом:

— Я это сделаю, как только увижу манифест.

Фауста поняла, что сейчас она больше ничего из него не вытянет, и подумала: «Мы продолжим этот разговор позднее. И раз уж этому королю, которого я считала возвысившимся над всеми человеческими слабостями, угодно видеть во мне лишь женщину, я, если понадобится, опущусь до его уровня и воспользуюсь своим женским оружием, чтобы стать выше его и достичь цели».

Пока она так рассуждала, Эспиноза направился в приемную, по-видимому, желая передать какой-то королевский приказ, а теперь как раз вернулся и намеревался снова скромно стать в стороне, однако государь подал ему знак:

— Ваше преосвященство, вы уже организовали какую-нибудь торжественную процессию, дабы по-христиански отпраздновать воскресный день, день Господень?

— Перед алтарем на площади святого Франциска будет водружено столько костров, сколько дней в неделе, и на них получат очищение огнем семь закоренелых еретиков, — сказал Эспиноза, сгибаясь в поклоне.

— Отлично, — холодно ответил Филипп. И обращаясь к Фаусте, бесстрастно добавил:

— Если вам будет приятно присутствовать на этой богоугодной церемонии, я буду рад вас видеть там, сударыня.

— Поскольку король изволил пригласить меня, я не могу пренебречь таким поучительным зрелищем, — серьезно сказала Фауста.

Король со столь же серьезным видом кивнул и коротко бросил Эспинозе:

— Коррида?

— Она состоится послезавтра, в понедельник, на той же самой площади святого Франциска. Все распоряжения уже сделаны.

Король пристально взглянул на Эспинозу и с какой-то странной интонацией, поразившей Фаусту, спросил:

— Эль Тореро?

— Ему сообщили королевскую волю. Эль Тореро будет участвовать в корриде, — ответил Эспиноза спокойно.